Революция без насилия - Махатма Ганди

Он был невысок, худощав; круглое лицо изрыто оспой, нос не острый, но и не тупой. Бороду он все время теребил рукой.

Этот странный на вид и причудливо одетый человек резко выделялся среди изысканного общества.

– Я много слышал о вас, – сказал я ему, – и читал некоторые ваши вещи. Был бы очень рад, если бы вы зашли ко мне.

Голос у Нараяна Хемчандры был довольно хриплый. Улыбаясь, он спросил:

– Где вы живете?

– На Стор-стрит.

– Значит, мы соседи. Мне хочется научиться английскому языку. Не возьметесь ли вы за мое обучение?

– С удовольствием. Рад научить вас всему, что знаю сам, и приложу к этому все свои силы. Если хотите, я буду ходить к вам.

– О нет, я буду сам ходить к вам и принесу с собой учебники.

Итак, мы договорились и вскоре стали большими друзьями.

Нараян Хемчандра был совершеннейший невежда в грамматике. «Лошадь» была у него глаголом, а «бегать» – именем существительным. Можно было бы привести немало таких забавных примеров. Но невежество ничуть его не смущало. Мои скромные познания в грамматике не произвели на него никакого впечатления. Он, разумеется, никогда не считал незнание грамматики постыдным.

С величественным спокойствием он заявил мне:

– В отличие от вас я никогда не ходил в школу и никогда не ощущал нужды в грамматике, чтобы выразить свои мысли. Вы знаете бенгали? Нет, – а я знаю. Я путешествовал по Бенгалии. Ведь это я дал возможность людям, говорящим на гуджарати, читать произведения махараджи Дебендранатха Тагора. И я хочу перевести на гуджарати литературные сокровища многих других народов. Вы знаете, что мои переводы не дословны. Я довольствуюсь тем, что передаю дух подлинника. Впоследствии другие, более знающие, сделают больше меня. Я же вполне доволен тем, чего достиг без знания грамматики. Я владею маратхи, хинди, бенгали, а теперь начал учиться английскому. Я стремлюсь приобрести больший запас слов. Думаете, я удовлетворюсь этим? Не бойтесь. Я хочу поехать во Францию и изучить французский язык. Говорят, что на этом языке имеется богатая литература. Я поеду и в Германию, если будет возможность, и изучу там немецкий язык.

На эту тему он мог говорить без конца. У него было ненасытное желание путешествовать и изучать языки.

– Значит, вы поедете и в Америку?

– Конечно. Как же я вернусь в Индию, не повидав Новый Свет?

– Но где вы возьмете денег?

– А на что мне деньги? Ведь я не такой франт, как вы. Мне нужно минимальное количество пищи и кое-какая одежда, и поэтому вполне достаточно того немногого, что дают мне мои книги и друзья. Путешествую я всегда третьим классом. И в Америку тоже поеду на палубе.

Нараян Хемчандра был сама простота, а его откровенность – под стать этой простоте. У него не было и следа гордыни, за исключением разве его чрезвычайного самомнения о своих литературных способностях.

Мы виделись ежедневно. В наших мыслях и поступках было много общего. Оба мы были вегетарианцами и часто завтракали вместе. Это был период, когда я жил на 17 шиллингов в неделю и сам готовил себе еду. Иногда я приходил к нему, иногда – он ко мне. Я готовил блюда английской кухни, ему нравилась только индийская кухня. Он не мог жить без дала. Я обычно готовил морковный суп или что-нибудь в этом роде, а его удручал мой вкус. Однажды он раздобыл где-то мунг, сварил и принес мне. Я съел его с восторгом. Это послужило началом регулярного обмена. Я приносил свои лакомства ему, а он свои мне.

В то время на устах у каждого было имя кардинала Маннинга. Лишь благодаря усилиям кардинала Маннинга и Джона Бернса забастовка докеров так быстро закончилась. Я рассказал Нараяну Хемчандре о том, как Дизраэли восхищается простотой кардинала.

– Тогда я должен повидать этого мудреца, – сказал он.

– Но он важная особа. Каким образом вы думаете увидеться с ним?

– Я знаю как. Попрошу вас написать ему от моего имени. Напишите, что я писатель и лично хочу поздравить его с успешной деятельностью на благо человечества, а также скажите, что я возьму вас с собой в качестве переводчика, так как не владею английским языком.

Я написал письмо. Через два-три дня пришел ответ от Маннинга с приглашением посетить его в определенный день. Мы оба отправились к кардиналу. Я надел визитку, а Нараян Хемчандра остался в своем обычном костюме – все в том же пиджаке и тех же брюках. Я пытался поднять его на смех, но в ответ он только засмеялся и сказал:

– Вы, цивилизованная молодежь, трусы. Великие люди никогда не обращают внимания на внешний вид человека. Они думают о его сердце.

Мы вошли во дворец кардинала. Едва мы сели, как в дверях появился высокий худой старик и пожал нам руки. Нараян Хемчандра приветствовал его следующим образом:

– Я не собираюсь отнимать у вас время. Я много слышал о вас и почувствовал, что должен прийти и поблагодарить вас за все хорошее, что вы сделали для бастующих. У меня есть обычай посещать мудрецов всего мира. Вот почему я и причинил вам беспокойство.

Разумеется, это был мой перевод сказанного им на гуджарати.

– Рад, что вы пришли. Надеюсь, ваше пребывание в Лондоне пойдет вам на пользу и вы ближе узнаете наш народ. Да благословит вас господь!

С этими словами кардинал встал и распрощался с нами.

Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти. Моя добрая хозяйка открыла дверь и в ужасе прибежала ко мне. Это была новая хозяйка, которая не знала Нараяна Хемчандру.

– Какой-то сумасшедший хочет вас видеть, – сказала она.

Я вышел из комнаты и к своему удивлению обнаружил Нараяна Хемчандру. Я был поражен. Но на его лице не отразилось ничего, кроме обычной улыбки.

– А не дразнили вас ребятишки на улице?

– Да, они бежали за мной, но я не обращал на них никакого внимания, и они не шумели.

Пробыв несколько месяцев в Лондоне, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он принялся за изучение французского языка и стал переводить французские книги. К тому времени я уже довольно прилично знал французский, и он дал мне просмотреть свою работу. Это был не перевод, а краткий пересказ.

В конце концов он осуществил и свое намерение побывать в Америке. С большим трудом он получил билет для проезда на палубе. В Соединенных Штатах его привлекли к суду за «неприличную одежду», когда он однажды появился на улице, облаченный в рубашку и дхоти. Помнится, он был оправдан.

В 1890 году в Париже открылась всемирная выставка. Я читал о большой подготовительной работе к ней, а также всегда горел желанием увидеть Париж. Я подумал, что было бы хорошо осуществить оба желания – повидать Париж и выставку одновременно. Особое место на выставке занимала Эйфелева башня высотой около тысячи футов, полностью сооруженная из металла. Конечно, на выставке было много и других любопытных вещей, но Эйфелева башня была главной достопримечательностью, так как до этого считалось, что сооружение такой высоты не может быть прочным.

Я знал, что в Париже есть вегетарианский ресторан, снял комнату по соседству с ним и прожил в городе семь дней. Расходы на поездки и на осмотр достопримечательностей я производил очень экономно. Я осматривал Париж в основном пешком, пользуясь картой города, а также картой выставки и путеводителем. Этого было достаточно, чтобы познакомиться с главными улицами и наиболее интересными местами.

О выставке у меня осталось воспоминание, как о чем-то огромном и многообразном. Я прекрасно помню Эйфелеву башню, так как дважды или трижды поднимался на нее. На вершине башни был устроен ресторан, и я позавтракал там, выбросив семь шиллингов лишь для того, чтобы иметь право сказать, что я ел на такой большой высоте.

До сих пор в моей памяти сохранились старинные церкви Парижа. Грандиозность и царящее в них спокойствие незабываемы. Удивительную архитектуру собора Парижской Богоматери, превосходно отделанного и внутри, с изумительными скульптурами, забыть невозможно. Я ощутил тогда, что сердца людей, потративших миллионы на строительство подобных храмов, были преисполнены любви к богу.

Я много читал о парижских модах и о легкомыслии парижан. Подтверждения этому можно было видеть на каждом шагу, но церкви занимали особое место. Каждый, входя в церковь, тотчас забывал о шуме и суете снаружи. Менялись манеры человека, он исполнялся достоинства и благоговения, проходя мимо коленопреклоненного верующего у статуи пресвятой девы. С тех пор во мне все более укреплялось чувство, что коленопреклонение и молитвы – не предрассудки: набожные души, преклоняющие колени перед святой девой, не могут поклоняться простому мрамору. В них горит подлинная любовь, и они поклоняются не камню, а божеству, символом которого является камень. Я почувствовал тогда, что такое поклонение не умаляет, а увеличивает славу господа.

Должен сказать еще несколько слов об Эйфелевой башне. Не знаю, каким целям она служит сегодня, но в то время одни говорили о ней с пренебрежением, другие – с восторгом. Помню, что Толстой больше других ругал ее. Он сказал, что Эйфелева башня – памятник человеческой глупости, а не мудрости. Табак, говорил он, худший из всех наркотиков. С тех пор как человек пристрастился к нему, он стал совершать преступления, на которые пьяница никогда не решится: алкоголь делает человека бешеным, а табак затемняет ум, и он начинает строить воздушные замки. Эйфелева башня и есть одно из сооружений человека, находящегося в таком состоянии. Искусство не имеет никакого отношения к Эйфелевой башне. О ней никак нельзя было сказать, что она украшала выставку. Она привлекала новизной и уникальными размерами, и толпы людей устремлялись к ней. Она была игрушкой. А поскольку все мы – дети, игрушки привлекают нас. Башня еще раз доказала это. Этим целям, вероятно, Эйфелева башня и призвана была служить.