Тайные дневники Шарлотты Бронте - Сири Джеймс

Сильвия разразилась градом упреков, а Анна сидела в молчаливом смятении. Мы вскоре допили чай и покинули заведение, продолжая болтать по пути в Хауорт. На протяжении первых трех миль Сильвия поверяла нам свои бесчисленные сердечные разочарования. Напоследок Бриджет описала нам, как жила после предательства мистера Николлса и как ее тщетно добивалось множество поклонников.

— Полагаю, мое сердце разбито, — со вздохом заключила Бриджет. — Я пыталась полюбить мужчину, но каким бы искренним и достойным он ни казался, мне было страшно. Теперь я вижу лишь предательство и обман.

Дойдя до пивной Мэлоуна на краю Хауорта, мы с Анной на прощание обняли своих спутниц, и я пригласила их как-нибудь заглянуть в пасторат на чашечку чая. Бриджет вежливо отказалась на том основании, что не хочет выходить из дома, поскольку опасается еще раз столкнуться с нашим викарием во время своего визита.

— Ну вот, — начала я, когда мы с Анной стали подниматься по Мейн-стрит. — Мистер Николлс никогда мне не нравился, но сегодня я лишилась последних крупиц расположения к нему.

— Я бы не стала так поспешно судить мистера Николлса, — возразила Анна. — Возможно, есть другое объяснение, какое-нибудь недоразумение между ним и мисс Мэлоун.

— Какое еще недоразумение?

— Не знаю… но мне трудно поверить, что мистер Николлс сознательно повел себя столь холодно и черство. У него доброе сердце.

— Я не в силах разглядеть в мистере Николлсе зачатки доброты, которыми он, по твоему мнению, обладает. Если мистер Николлс увидит на улице истекающих кровью молодую женщину и гончую, уверена, он бросится на помощь собаке. Ему даже в голову не придет сначала помочь человеческому существу. Лично я буду счастлива, если никогда больше не встречу его.

Через два дня мы с Эмили и Анной заперлись в столовой; на столе перед нами лежала россыпь стихотворений. В дверь позвонили. Зная, что Марта откроет, я не обратила внимания.

— Мне кажется, — обратилась я к Эмили, — твое лучшее стихотворение «Ты мерзнешь, мерзнешь, холодна могила, и снег растет тяжелою горой».[25] У меня сердце разрывается при мысли, что героиня пятнадцать лет страдала без любимого. И все же произведению нужен заголовок.

— Я решила назвать его «Воспоминание», — ответила Эмили. — Я придумала названия для всех стихотворений и закончила редактуру, но для дальнейшего продвижения нужна бумага.

Вдруг в комнату постучали. Я приоткрыла дверь, выглянула в коридор и обнаружила Марту.

— Да?

— Явился мистер Николлс, мэм.

Марта уже много лет называла меня «мэм», а не «мисс»; полагаю, это было знаком уважения к старшей дочери в доме.

— Проводи мистера Николлса в папин кабинет, — велела я.

Только я собралась захлопнуть дверь, как Марта продолжила:

— Он говорит, что пришел к вам, мэм.

— Ко мне? Но я не желаю с ним общаться. Передай ему, что меня нет дома.

— Я уже впустила его, мэм, — прошептала Марта с тихой настойчивостью и покосилась в сторону прихожей. — И сказала, что вы дома. По его словам, он кое-что принес вам.

— Что именно?

— Не знаю, но он хочет видеть вас лично. Он стоит в прихожей.

— Ладно. Пусть немного подождет. Сейчас спущусь.

Я закрыла дверь и глубоко вздохнула, собираясь с духом. Необходимо сохранять спокойствие.

— Кто там? — спросила Анна, отрываясь от работы.

— Мистер Николлс. Что-то принес мне.

— Как мило, — улыбнулась Анна.

— У тебя все на свете милые, — отрезала Эмили и обернулась ко мне. — Нам убрать со стола?

— Не стоит. Я избавлюсь от него.

Плотно притворив за собой дверь, я направилась в прихожую. Мистер Николлс держал в руках перевязанный шпагатом сверток, размером и очертаниями напоминавший довольно большую книгу. Когда я приблизилась, викарий посмотрел мне в глаза.

— Мисс Бронте. Мне показалось, вы расстроились из-за того, что у торговца в Китли не нашлось писчей бумаги. Вчера я ездил в Брад форд и взял на себя смелость приобрести немного. Надеюсь, она пригодится вам и вашим сестрам.

Он протянул мне пакет.

От удивления я приоткрыла рот. Так вот оно, загадочное «кое-что» — писчая бумага! Бумага, совершенно нам необходимая! На короткое смятенное мгновение решимость покинула меня. Мистер Николлс предлагал мне подарок — подарок, который было нелегко раздобыть, поскольку Брадфорд располагался в двадцати милях от нас. Может, это в некотором роде искупительная жертва за сделанное много месяцев назад замечание? Но потом я подумала: нет. Нет! Этот мужчина однажды жестоко оскорбил меня за спиной, и ему нет прощения. Но что гораздо хуже, несколько лет назад он дурно и на редкость черство и бессердечно обошелся с невинной ирландской девушкой. Я не приму его жертву.

— Извините, но я не могу это взять.

Мистер Николлс побледнел; его взор выдавал замешательство.

— Что?

— Я не могу взять бумагу.

— Но почему?

— Полагаю, вы догадываетесь почему.

— Мистер Николлс! — раздался голос Анны; сестра подбежала по коридору и встала рядом со мной. — Я не ослышалась? В свертке писчая бумага?

— Верно, — подтвердил викарий, густо покраснев.

— Где вы нашли ее, сэр?

— В Брадфорде.

— Вы так добры к нам, сэр. Пожалуйста, простите мою сестру, она слишком горда и не умеет принимать чужую помощь. Мы с Эмили сочтем за честь принять бумагу вместо нее и, разумеется, возместим вам расходы.

— Это подарок, — с несчастным видом пробормотал мистер Николлс, передавая сверток Анне.

— Спасибо, сэр, за вашу щедрость и заботливость. Мы безмерно вам благодарны.

Мистер Николлс метнул на меня неуверенный взгляд и, не найдя одобрения, поспешно откланялся.

— О чем ты думала? — набросилась на меня Анна, когда викарий ушел. — Он наверняка ездил в Брадфорд только ради нас, и нам отчаянно нужна эта бумага!

— Не хочу быть у него в долгу. Мне отвратительна сама мысль о том, чтобы быть обязанной мистеру Николлсу.

— О! Ты невыносима!

Анна вернулась в столовую, где Эмили встретила подарок с огромным энтузиазмом.

Я упорно отказывалась взять хоть лист из свертка мистера Николлса и подождала, пока в местный канцелярский магазин придет новая партия товара, прежде чем копировать свои стихотворения и писать запросы потенциальным издателям.

Той осенью Бренуэлл сделал попытку исправиться. Как оказалось, эта попытка имела важные и далеко идущие последствия, которых он не предвидел. Одним дождливым днем в конце ноября, когда я сидела у камина в столовой и шила одежду для бедных, вошел Бренуэлл и, упав на диван, сделал неожиданное заявление:

— Радуйся: я приступаю к новому проекту.

— Неужели? И в чем он заключается?

— Пишу роман.

— Роман? — с сомнением отозвалась я.

— Да, и он будет значительно отличаться в лучшую сторону от всего, что я создал до сих пор. Он предназначен для чужих глаз. Я намерен опубликовать его.

Я с интересом оторвалась от шитья и повторила:

— Опубликовать?

Глаза Бренуэлла горели энтузиазмом.

— Когда-то я считал, что опубликовать книгу — настоящий, полноценный роман — непосильная задача для такого, как я. Все свои надежды я возлагал на печать стихотворений, которые отправлял в газеты и журналы. Но теперь я изучил вопрос и знаю правду. В современном издательском и читательском мире романы продаются лучше всего.

— Неужели?

— Да! Если бы я корпел над великим научным трудом, требующим долгих лет исканий и непосильного напряжения блестящего интеллекта, я почел бы за счастье, предложи мне за него десять фунтов. Но за роман — три тонких томика, которые я состряпаю, куря сигару и мурлыча песенку под нос, — мне с легкостью отвалят две сотни, а я с негодованием их отвергну!

Мое сердце забилось быстрее.

— Романы действительно так популярны и востребованы?

— Еще как. Тебе интересно взглянуть, что я написал?

Я кивнула. Брат выбежал из комнаты и быстро вернулся примерно с сорока страницами будущего романа, озаглавленного «И отдыхают истощившиеся в силах».[26] Я немедленно прочла его. То была история добродетельной молодой женщины по имени Мария Терстон, которой пренебрегал муж; томясь по любви, она против воли попала в объятия своего любовника, Александра Перси, графа Нортенгерлендского.

Вечером, возвращая рукопись Бренуэллу, я вынесла свой вердикт:

— Интригующе и драматично. Мне всегда нравились твои старинные ангрианские истории. Насколько я поняла, ты решил описать свои отношения с миссис Робинсон, слегка изменив развязку?

Брат покраснел и выхватил у меня листы.

— И что с того?

— Это был комплимент. Немного жизненного опыта пойдет произведению на пользу. Разве Шатобриан не считал, что «великие писатели в своих трудах всего лишь рассказывают свои собственные истории», что «подлинно открыть свое сердце можно, только наделив им другого»?