Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво - Ицик Мангер

— Вы, ребята, поймите, Шорабор ослаблен. Вместе с коровами — это искушение. Нужно поберечь его здоровье. Скотина есть скотина.

Пастухи сделали так, как велел ангел-пограничник. Затем они разложили в поле костер, сели вокруг него и запели:

Зарылся в пушистое сеноИ спи себе как дворянин,Ведь это, поди, поприятней,Чем блох ублажать меж перин.

Над вами чирикают птицы,Кузнечиков полон покос,А ветер-то, ветер душистыйЩекочет вам ласково нос.

Апчхи-чхи-чхи! Будьте здоровы!Апчхи-чхи-чхи! Все говорят,Что нынче луна загулялаИ крутит со всеми подряд.

Я и мой друг Писунчик лежали у костра и считали звезды.

— Сколько ты уже насчитал, Писунчик?

— Миллион девяносто шесть.

— А я миллион девяносто семь.

— Врешь, Шмуэл-Аба.

— Могу поклясться, если хочешь.

— Поклянись.

— Шикслех-бикслех… Теперь веришь?

Писунчик погрустнел, моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле[98]. Я толкнул его.

— Знаешь что, Писунчик? Давай считать сначала!

— Не хочу, Шмуэл-Аба!

Я придвинулся поближе к нему, стал успокаивать и гладить левое крыло.

— Послушай меня, Писунчик, забудь!

Писунчик повернулся ко мне спиной.

Я понял, что говорю впустую. Он должен выстрадать свое страдание до дна. Тогда он станет совсем другим ангелом.

Пастухи вокруг костра рассказывали истории. Я попробовал прислушаться, но ничего не расслышал: они говорили слишком тихо. Почти шептались.

Я вслух прочел кришме и пожелал спокойной ночи моему другу, но он мне ничего не ответил.

— Нет так нет, — сказал я про себя. Повернулся спиной к костру и уснул.

Рано утром мы проснулись от крика и шума. Мы терли глаза, бестолково озирались и не понимали, что происходит. Мы подошли к пастухам, которые стояли кружком и разговаривали. От них мы узнали вот что.

Как только разнеслась весть о том, что Шорабор вернулся в еврейский рай, праотец Исаак встал ни свет ни заря, велел заложить карету и отправился к границе. Он хотел пощупать своими руками и убедиться, достаточно ли еще жирно то место, которое он разметил мелом на Шораборе.

Ангел Завл, кучер, натягивал вожжи, кричал «вьо», свистел кнутом и на рассвете добрался до границы.

— Открывай стойло, — сказал праотец Исаак Гимплу-пограничнику, — я хочу видеть Шорабора.

Гимпл не хотел открывать. Шорабор устал, пусть поспит еще часок-другой, даст отдохнуть своим косточкам.

Праотец Исаак настаивал: сейчас же, немедленно. Он хочет потрогать своими руками, потому что только так он может убедиться, что это не сон.

Мы, то есть я и Писунчик, побежали в райский хлев. Там мы встретили праотца Исаака и ангела-пограничника. Они все еще препирались. Праотец Исаак уже охрип от крика.

— Открывай хлев, тебе говорят. Сию же минуту!

В итоге праотец Исаак добился-таки своего. Гимпл открыл хлев и впустил их с кучером. Мы подглядывали в щелочку за тем, что они там делают.

— Есть на Шораборе метка мелом, Завл?

— Да, ваша святость, — пробасил Завл.

— Где же эта метка, Завл?

Завл-кучер взял праотца Исаака за руку и подвел его к месту, размеченному мелом.

Праотец щупал, щупал, а потом покачал головой:

— Это не то место, Завл, место, которое я отметил, было жирным.

Завл уверил его, что на этом месте находится метка мелом. Других меток он не видит. А вот скотинка уже не та, что прежде: кожа да кости.

Праотец Исаак сел на пол и заплакал. Из-под его черных очков потекли слезы.

Завл-кучер стал его утешать:

— Не тревожьтесь, ваша праведность, мы его выходим… этого, как его… Шарабана.

Я толкнул моего друга Писунчика:

— Слышал, Писунчик… Шарабана… Ну и тупая башка у этого Завла.

Мы увидели, как праотец Исаак встал, а Завл отряхнул ему кафтан.

— Вот увидите, ваша праведность, через неделю его будет не узнать.

— Твои бы слова да Богу в уши, Завл, — ответил праотец Исаак.

Они вышли из стойла. Завл-кучер вел слепого Исаака под руку.

— Потихонечку, ваша праведность, тут камушек!

Солнце уже припекало, над нашими головами щебетали птицы. Синие райские ласточки кружили в солнечных лучах. Пахло родным домом, и у меня стало светло на душе.

Мы помолились шахрис под открытым небом. Завл-кучер так коверкал слова, что мы едва сдерживали смех.

Сразу же после шахриса явились райские музыканты. Их прислали на границу, чтобы Шорабор всю дорогу шел под музыку. Вместе с музыкантами прибыла пророчица Мириам. Она была маленькой, худенькой, с веснушками на лице. Как она могла нести большой бубен — просто загадка.

Мы, я и Писунчик, вывели Шорабора из стойла. Рога Шорабора были украшены бело-голубыми лентами[99]. Мы ждали сигнала, чтобы двинуться в путь.

Гимпл-пограничник установил порядок движения. Сперва музыканты, за музыкантами Шорабор. Я справа от Шорабора, Писунчик слева. За нами пастухи с коровами и, наконец, последний, хоть и не из последних, праотец Исаак в своей серебряной карете.

Гимпл-пограничник три раза протрубил в рог. Пророчица Мириам дала знак музыкантам, грянула музыка, и мы двинулись в путь.

Я не могу передать словами радость, охватившую нас. Если вы можете представить Пурим[100] и Симхастойре[101] вместе, вы получите представление о десятой доле того праздника, который был у нас.

Музыканты шли впереди и играли, перед ними плясала пророчица Мириам, она била в бубен и пела:

Благо вам, праведники святые,Миновали времена лихие,Все теперь хорошо!Мы Шорабора домой ведем,От радости плачем, от счастья поем,Все теперь хорошо!

Кто не видел, как танцует пророчица Мириам, ничего хорошего в жизни не видел… Всю дорогу она подпрыгивала, ни секунды не передохнула. Пот с нее так и лил, парик сполз набок, а она — хоть бы что. Лупит в бубен, танцует и поет:

Пусть играет флейта,Пусть труба поет,Шорабор вернулся,Шорабор идет.Коль благи вы, праведники!Коль рады вы, праведники!

Шорабор ступал серьезно и торжественно. Чеканил каждый шаг. Наверное, чувствовал, что он герой дня, что танцуют и поют ради него. Он все время поворачивал голову к своим женам, которые шли за ним, будто говорил им:

— Видите, какие почести мне воздают.

Коровы отвечали ему, кивая головами:

— Мы всегда знали, что ты не абы кто, — и от радости оставляли за собой пахучие лепешки.

Мы приблизились к воротам райского города.

— Что там сверкает, Писунчик, видишь?

Писунчик пригляделся:

— Я вижу, Шмуэл-Аба, это радуга. Ее повесили на городских воротах, наверное, в честь Шорабора.

— Будет настоящий парад, Писунчик.

Мы остановились перед воротами. Городской стражник ангел Симха-рыжий протрубил в рог: тру-ту-ту, тру-ту-ту-ту, Шорабор ту-у-ут…

Ворота отворились. Музыканты расступились. Вперед вышел праотец Авраам, старейший из праотцев, за ним толпились праведники.

В одной руке праотец Авраам нес пучок соломы, в другой горшок соли. Он подошел к Шорабору и протянул ему солому-соль. Шорабор понюхал солому, лизнул соль, и праотец Авраам начал речь:

— От имени всего еврейского рая и от имени райского города приветствую тебя, Шорабор…

Даже слепому было видно, что праотец Авраам нервничает, но он изо всех сил старался справиться с собой и продолжал:

— Хоть ты и доставил нам немало беспокойства своим побегом, мы не хотим тебя наказывать. Свое наказание ты получил у «них», и мы принимаем тебя с радостью. В честь тебя мы зажгли радуги над всем райским городом. Каждая радуга стоит целое состояние. Но мы не думали о деньгах, желая показать тебе, как ты нам дорог. Смотри же, Шорабор, впредь не выкидывай таких дурацких шуток. Веди себя прилично и, сколько суждено, живи-поживай. Ты ведь Шорабор, а не просто бык, и здесь тебе не земля, а рай.

От волнения праотец Авраам даже стихами заговорил. Он стал белым как мел. Его борода так задрожала, будто вот-вот оторвется и улетит. Он придержал ее правой рукой и, тяжело дыша, закончил:

— Приветствуем тебя, Шорабор, среди святых праведников!

Шорабор несколько раз покрутил хвостом в знак благодарности за великую честь, ему оказанную. Коровы, стоявшие за ним, просто зашлись от удовольствия.

За спиной праотца Авраама послышались возня, шум и чей-то голос прокричал:

— Насчет того, что вы сказали, реб Авром, у меня есть притча. Жил-был царь, и было у него три…

— Оставьте вы свои притчи, Магид из Дубно, — сказал праотец Авраам, — притчи в другой раз, теперь не время для притч.