Мириад островов - Татьяна Мудрая

То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.

Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну — а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.

Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову — обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.

Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.

Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:

— Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.

В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.

Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. «Они же — иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности».

— У меня ведь тоже нет кое-чего из тех прекрасных вещей, которые тебе достались по наследству. Сочтёмся?

Когда начинается любовная игра, передать её умными словами невозможно. Перевести то, что говорят руки телу всеми своими десятью пальцами — близко к кощунству.

— Косы сэньи — водоросли на мелководье.

— А твои — грозовая туча над озером.

— Шея сэньи — водомёт из уст ба-фарха.

— Твоя — храмовая колонна.

— Плечи сэньи — трепет сложенных крыльев.

— А твои — двойной уступ, нагретый солнцем.

— Груди сэньи…

— Не так. Скажи — «твои груди».

— Твои груди — как у кормящей ба-инхсан: колышутся, едва тронешь.

— У тебя же — как у девчонки-подростка. Можно обе накрыть ладонью.

— Сосцы твои — земляника на лугу. Наполняют рот сладостью.

— Твои — живая терпкость терновой ягоды.

— Пупок твой — напёрсток с розовым маслом.

— А твой выступает, словно крошечная раковина багрянки.

— Живот твой похож на небесный купол.

— Твой — выглаженный морем нефрит.

Пальцы рук сплетаются и расплетаются, скользят вниз по бёдрам. Орихалхо укладывает свою Гали на моховую подушку — откуда здесь, на камнях, такое? Упирается лбом ей в предплечье.

И уже обоим не до слов и сравнений. Тем, что они видят, что ощущают сейчас — не меряются.

— Как чудесно. У тебя гладко — у меня гладко. Твой pene — как у перепуганного и лукавого мальчугана. Дразнится из-за губ, словно язык.

Галина знает, что моряне показывают наружу не больше, чем надобно: чтобы море не коснулось своим холодом.

— А твой — и ещё меньше, — дразнится он. — Смотрит на меня из уголка одного-единственного ока — того, что под ним внизу. Веки чуть припухли от слёз, одна уже готова скатиться книзу. Зрачок в змеином веке открыт, словно хочет вместить в себя меня всего.

— Мы отыскали различие. Орри, я ведь боялась. Ты видишь — у меня до тебя никого не было.

— Не вижу. Не понимаю. А, это то, что кажется плёнкой на глазу кобры? Бояться следует тому, кто отверзает, а не той, что раскрывается. Такое у нас присловье.

Нельзя спрашивать — почему. Нельзя больше говорить. Лишь закрыть глаза от нежности и отдаться теплу другого. Обхватить стан, прижать к себе его ягодицы, бёдра…

Не так, как другие мужчины. Проникает и не движется внутри. «С меня кажется довольно, сэнья». «И с меня». «Это моя сила, сэнья». «Это моя слабость».

Внезапно Орихалхо отстраняется. Весь.

— В тебе слишком обширно. Мы забыли вознести хвалу твоей двудольности.

Поворачивает её на живот — и замирает. Его кинжал свешивается с груди, бьёт Галину по лопаткам.

— Что там — у меня спина в чём-то белом? (Глупые школярские шуточки.)

— Н-нет. Прости.

В голосе — лёгкое холодное дуновение, еле заметное. И тут же в непонятной, невнятной ярости Орихалко направляет свой миниатюрный стройный член меж тугих округлостей, ритмично бьётся, тотчас меняет цель, оба кричат в один голос — и чужая тягучая соль, своя липкая кровь заливает Галине всю промежность.

Отделяются друг от друга, падают навзничь, не размыкая рук.

— Орри. Что ты так глядишь — тебе было страшно?

— Уничтожать девственность — всегда страшно. От этого рушатся и создаются миры, уничтожаются многие вероятности и рождаются новые.

— Теперь мы любовники?

Орихалхо поворачивает голову, смотрит сияющими глазами:

— Считай как хочешь. Я сделаю по твоей воле, как только что — по твоему желанию. Шаг за шагом.

— Хорошие дела — сама, видите ли, на себя накликала! А если я забеременею?

И сама звучно хихикнула — такой показалось чушью. Ну конечно, древние вертдомцы писали о междурасовых детях, кажется, даже присловье такое в народе имеется — «крупица морянской соли».

Он снова улыбнулся:

— Если женщина тяжелеет, не желая, не ведая и не думая о том — она считается изнасилованной. Я могу бояться такого. Ты — не должна.

— Я-то как раз. Струхнула, как клуша над выводком. Что твоя душа от меня отдалится.

Снова глядит глаза в глаза, смеясь:

— К кому — к Барбе? Он считает ба-нэсхин людьми во всём, кроме этого. Но дружбы он поистине достоин. Хоть и стоит тень Супремы за его левым плечом.

Левое — не правое и не означает причастности: скорее угрозу. То же говорят о Готии, обо всём Верте. Однако зачем сейчас эта дремучая политика?

— Слушай, я уже отдохнула. Давай островок обойдём, раз уж сюда попали.

Орри выловил из мелководья свою повязку, разделил пополам:

— Хорошо.

Клочок твёрдой земли был окружностью в милю и ухожен. Светлый хвойный лес начинался почти у самой воды, взбирался на невысокий холм. Кусты изобиловали ягодой, родник в чаше, обложенной базальтовыми отломками, булькал и переливался через край. Орихалхо пригляделся, вытянул из почвы жирную луковицу, обтёр, прополоскал в роднике:

— Хочешь? Сладкая. Почти как груша-медовка. Тут и они сами есть.

— Монахини жили? — Галина откусила добрую половину луковицы, отчего вопрос вышел не так чтобы понятным.

— Отшельник из старых.

— Вот бы, знаешь… Соорудить шалаш, натянуть палатку, пожить сколько-нисколько. Лета еще на нашу долю хватит, и осень, наверное, не слишком сурова.

— Правда? — Орри заинтересованно поднял бровь.

— Мы с одноклассниками в байдарочный поход ходили. Карелия, шхеры Белого моря. Ой, да нет! Думаешь, одно желание исполнил, так теперь они из меня мышиным горошком посыплются?