Две жены для Святослава - Елизавета Дворецкая

– Уж слишком земля наша Русская велика, – продолжая свою мысль, вслух проговорила Эльга. – Чтобы всю ее обойти и все дела переделать, само солнце за день ни на миг не присядет…

– А что, Ригоре, сам-то не скучаешь по дому? – спросил тем временем Острогляд у болгарина. – Небось как гостей провожаешь, самому до Царьграда охота проехаться?

Ригор был довольно рослым мужчиной, лет тридцати с небольшим, с продолговатым худым лицом, смуглой кожей, пушистой черной бородой. Сидя подле Эльги как почетный гость, он с обычной своей умеренностью вкушал хлеб, сыр и рыбу. От мяса он отказывался, и отроки уже привыкли, идя с блюдом порося, ему только кланяться – и мимо.

– Родина христианина – Царствие Небесное, – улыбнулся Ригор. – Здесь, на земле, мы лишь гости, а придет срок – и вернемся к Отцу нашему. Царствие же Божие внутри нас, в душе нашей. Вот выходит, что родину свою истинную я всегда с собой ношу, и что за важность, Болгарское царство сие, или Греческое, или Русское?

– Откуда же сие царство в душе берется? – залюбопытствовал Доморад.

– Слово Божие – благая весть о Царствии Небесном, и оно – что зерно. А сердце человеческое – что земля. Бывает человек невнимателен, глух сердцем – там зерно пропадет, будто при дороге упавшее. А бывает человек добр сердцем – там не пропадет зерно слова Божия, даст обильный плод. Плод же тот – мир и радость о Святом Духе, вечное блаженство в обителях Отца Небесного. Кто в мире пребывает, тому иной родины не нужно. Так, Хиславе?

– Все же оно спокойнее на море-то, коли знаешь, что в руках Отца Небесного, – кивнул гость-христианин. – Раньше как ездил – чем дальше от дому, от чуров своих, забираешься, тем жутче. А теперь на сердце легче – где ни есть, а все у Бога. Он и за морем видит.

Ригор кивал, улыбаясь.

– Где же царство это? – спросил Добылют. – За каким морем? За Греческим – Греческое, а моря Небесного мы тут не слыхали.

– На небесных лодьях туда плыть! – крикнул Честонегов гость Миляк.

Одни засмеялись, другие нахмурились, и все с ожиданием посмотрели на Ригора.

– Здесь. – Он слегка повел рукой, показывая вокруг себя. – Царство Божие – это власть Господа на земле. А поскольку власть Его везде, то и Царство – везде.

– Здесь наше царство, Русское! – смеясь, возразил Острогляд.

Его жена, Ростислава Предславна, происходила из потомков первых моравских князей-христиан, но в рассуждении веры на нем двадцатилетнее знакомство с ней никак не сказалось.

Ригор учтиво глянул на Эльгу. Он не собирался сердить носителей земной власти, оспаривая их права на земле.

– Нет власти не от Бога, – будто успокаивая, сказал он. – Потому и апостолы учили: «Всякая душа да будет высшим властям покорна, ибо нет власти не от Бога, власти же от Бога установлены»[9]. Власть земная и небесная – как тело человека и дух жизни в нем: едины, и в одном месте пребывают. Но если душа без тела к престолу небесному возносится, то тело без души в труп гниющий обращается.

– Ну ладно, за столом-то! – поморщился Острогляд.

– Далеко же то путешествие, – задумчиво проговорила Эльга.

Ей вспоминалось, как двадцать лет назад она ехала сюда, в Киев, из Плескова – с другого конца света белого. И то больше месяца добирались. Да, ей, недавно потерявшей родного отца, разорвавшей связи с семьей, оставшейся почти без защиты, было бы куда спокойнее, знай она, что за ней приглядывает всемогущий Отец Небесный…

Но Царство Божие – оно только на словах здесь, рядом, внутри. На деле до него далеко. Не всякий этот путь одолеет. Благо то, что для этого не нужно бросать дела, оставлять дом и близких, рисковать жизнью в дороге. Можно идти к нему, оставаясь на месте. Совершать путешествие внутри себя.

И воображению ее рисовалась белая лодья, похожая на облако; она плыла по волнам солнечных лучей среди небесной голубизны, все выше, выше… Здесь не нужно быть «вождем с могучей дружиной на сотне кораблей» – еще в детстве она привыкла, что именно такими людьми совершаются приносящие славу путешествия. Даже она, женщина, могла бы отправиться к престолу Небесного Царя, узнать, правда ли в его царстве так хорошо, а потом рассказать всем людям русским… Кому это сделать, как не тому, кто поставлен ими править… богами, судьбой… богом греков и Ригора-болгарина?

Задумавшись, Эльга даже забыла о еде. И вдруг очнулась. В гридницу вошла Ута. С сестрой творилось что-то нехорошее. Она застыла у порога, будто не смея идти дальше; смотрела на княгиню широко раскрытыми глазами, и из этих глаз текли слезы. Губы кривились и дрожали, будто она силится сдержать крик.

Эльга невольно встала. Лицо сестры выражало ужас внезапного горя. Что? С кем? Мысль метнулась к Бране, и Эльга глянула в сторону оконца. Да вон же она, ее жилая изба, в сорока шагах, что там могло случиться? Ни шума, ни дыма… Или… Святослав? Дети Уты?

Сестра сделала несколько неуверенных шагов. Эльга, опомнившись, встала и торопливо пошла ей навстречу. Схватила за руки, без слов спрашивая: что?

– Ха… – сдавленно выдохнула Ута, хватанула воздух ртом, и слезы капнули на ее открытые губы. – Хакон… умер. Зимой. Смоляне… приехали… сказали.

– Наш Хакон? Смолянский? – повторила Эльга, не в силах сразу принять в сознание такое несчастье.

Ута закивала, закрыла лицо руками. И Эльга поверила: глаза обожгло жаркой влагой. Она прижала ладонь к лицу, будто пытаясь заслониться, из-под ладони вырвался горький вопль… И они заплакали в один голос – как уже не раз с ними бывало, две сестры, соединенные множеством уз так прочно, что любой обрыв жизненной нити одинаково больно бил по обеим.

Купцы пустились разносить новость по городу, бояре остались. Послали за теми, кого сегодня не было. Через некоторое время Эльга вернулась из своей избы в гридницу – умытая, спокойная. Лишь покрасневшие веки выдавали недавние слезы.

Со смолянским обозом приехали Мякота и Житислав – доверенные Хаконовы купцы, которые уже не первый год ездили зимой по вятичским рекам к хазарским рубежам, а летом – по Днепру в Киев и далее в греки. Их привели в гридницу; от дверей они, оба одетые в белую «печаль», с достоинством поклонились пестрому собранию бояр в цветных одеждах. Ута и Мистина успели послать к себе домой за «печалью» и тоже сидели в белом: покойный приходился Мистине свояком.

– Рассказывайте, – кивнул смолянам Святослав.

Он просто выворотил рубаху наизнанку, как делают сразу после смерти родича, если «печаль» не готова.

Только Эльге не приходилось менять сряду ради скорби по деверю: она и так уже шестой год ходила лишь в белом и синем, цветах того света.

– Подожди, княже! – мягко остановила сына Эльга. – Спешить уже некуда, а гости наши с дороги устали. Проходите, любезные. – Она бросила взгляд на Близину-кравчего, и тот подошел к смолянам, чтобы усадить на места. – Поешьте, дух переведите.

– Благо тебе буди, княгиня! – Те поклонились, а Святослав слегка нахмурился.

Ему хотелось поскорее выяснить дело, чтобы сразу начать решать, как поступить. Купцы, впрочем, понимали его красноречиво нахмуренную бровь, а может, под сотней нетерпеливых взглядов княжье угощение не очень лезло в горло, поэтому насытились и поблагодарили довольно быстро.

Оказалось, что ничьей вины в смерти Хакона нет, его загубила та же хворь, которая уже унесла нескольких его братьев, двух старших сестер и племянника, Одда Олеговича. Но вслед за тем вставала забота: кем его заменить в Смолянске?

Об этом немедленно и заговорили. Родичей, способных стать новым посадником, у Святослава не осталось: одни слишком малы, другие уже сидят на своих местах. Зато бояре-сваты мигом оживились: Себенег предлагал своего сына, женатого на Святане Мистиновне, воевода Ивор – своего сына Одульва, мужа Живляны Дивиславны. Сыновья Острогляда тоже были зрелыми молодцами, а через Ростиславу они приходились правнуками самому Вещему.

Святослав бросил вопросительный взгляд на Мистину, тот сразу замотал головой: он не собирался уезжать из Киева, где почета и дохода имел не меньше. К тому же Эльга вовсе не желала расстаться с Утой, которой, конечно, пришлось бы со всеми детьми уехать с мужем.

– Но одна мысль у меня есть, – сказал Мистина. – Ведь со смертью Хакона моя сестра овдовела. У нее трое малых детей. Будет неплохо, если новый посадник окажется человеком хорошего рода, подходящего возраста и вдовцом. Тогда Смолянску не пришлось бы менять хозяйку, столь достойную, что она сама способна заменить мужа.

Отличаясь ловкостью ума, он тут же увидел случай сохранить влияние на смолянские дела, не покидая Киева.

– А тебе сестричей кормить не придется, – пробурчал Честонег.

– Кто же у нас такой? – задумалась Эльга.

– Да брат Вестим, – тут же откликнулся воевода Соломир Дивиславич.

– И правда! – согласилась Эльга. – Только вот…

Но Мистина, поняв ее мысль, успокоительно кивнул. Братья Дивиславичи были детьми последнего ловацкого князя, давным-давно убитого Ингваром. Они выросли в Киеве и ходили в воеводах, но до власти Эльга их предпочитала не допускать. Однако в Смолянской земле князь – Станибор. Захоти Вестим Дивиславич большего, чем треть княжеской дани, – у него будет соперник на расстоянии поприща.