Нежный бар - Дж. Морингер

Мне хотелось рассказать Джедду про школьные драки, про одноклассницу Хелен, про то, как я ненавижу свое имя и что никто не разговаривает со мной и не садится рядом за обедом, потому что я новенький и у меня имя как у члена мафиозного клана Гамбино. Я не знаю, почему я не рассказал ему все это, пока мы ехали на север или когда сидели у костра. Может быть, я не хотел об этом вспоминать. Может быть, не хотел ему наскучить. Теперь было слишком поздно. Мы уже подъезжали к каналу.

Я пригласил Джедда выпить «Курз». В следующий раз, сказал он. Ему нужно заниматься. Скоро выпускные экзамены и его какое-то время не будет. Я поблагодарил его за все, и мы пожали друг другу руки. Он бросил мне кассету Билли Джоэла, махнул рукой и уехал. Я будто прирос к земле: стоял и смотрел, как удаляется его машина.

За ужином мать расспрашивала меня про поездку. Я не мог говорить и не понимал, почему мне так невыносимо грустно после того, как я так замечательно провел время. У меня было такое ощущение, что в горле застряла шишка. Я все пытался проглотить ее и сделал из своего картофельного пюре снеговика, и тогда мама подсела ко мне.

— Где мой снежок? — вспомнила она. Слезы потекли у меня по щекам. Мама прижимала меня к себе, пока я не выплакался, о чем потом жалел, потому что, когда через несколько дней после этого Шерил рассталась с Джеддом и он перестал приходить, плакать я уже не мог.

Мы с мамой каждую неделю по нескольку раз ночевали у Винстона, репетируя будущую совместную жизнь. Мысль о том, что Винстон станет моим отчимом, приводила меня в уныние. Он был совсем не похож на Джедда. Скорее, оказался полной его противоположностью — не спокойный, а холодный как лед. И не потому, что я ему не нравился. Это еще можно было бы исправить. Проблема заключалась в том, что Винстон откровенно со мной скучал.

Он старался по настоянию матери. Он находил меня, заводил со мной разговоры, искал точки пересечения интересов. Но было очевидно: он предпочел бы оказаться где-нибудь еще, и его скука неизбежно превратилась в неприятие, а затем в соперничество. Однажды, когда мы ехали на машине через пустыню, я сказал Винстону, как сильно я не люблю «кактасы». Я сомневался в правдивости слов Джедда о кактусах и подумал, что интересно будет услышать мнение Винстона по тому же вопросу.

— Кактусы, — поправил меня он. — Нужно говорить «кактусы».

— Не важно, как они называются, — сказал я. — Терпеть их не могу.

Даже школа для старших классов, «Сагуаро», в которую я должен был пойти, называлась в честь кактуса.

— Спорим, ты не знаешь, как пишется «сагуаро»?[42] — заявил Винстон.

Я сказал по буквам.

— Неправильно. Там первая «о», а не «а».

Я не согласился. Винстон настаивал. Мы поспорили на доллар. Когда мы приехали к нему домой, он посмотрел название моей школы в телефонном справочнике и целый час пребывал в угрюмом расположении духа.

Положение резко ухудшилось, когда Винстон принес с работы таблицу ставок на футбольные матчи.

— Я никогда не выигрываю, — сказал он.

— Можно я попробую?

— Ну что ж! Раз с нами нет Джимми Грека…[43] Думаешь, у тебя лучше получится?

Он подвинул ко мне таблицу. Я просмотрел ее и вспомнил правила дяди Чарли. «Грин Бэй» никогда не проигрывают дома в декабре. «Канзас-Сити» на чужом поле сдают игру с разгромным счетом. Защитник команды Вашингтона любит выпить и обычно не в форме, если мяч слишком рано вводится в игру. Я заполнил таблицу, и когда мои ставки выиграли, Винстон отдал мне призовые пятьдесят долларов.

— Новичкам везет, — заметил он, и я услышал, как он прошипел что-то сквозь зубы, когда я передал деньги маме.

Напряжение между мной и Винстоном в конце концов достигло такого градуса, что я убегал из дома, находя пристанище на детской площадке, где часами кидал мяч в баскетбольную корзину. Винстон неизменно приходил за мной с видом мученика, явно посланный мамой. Баскетбол нагонял на него такую же скуку, как я сам. Он говорил, что его игра — это футбол, хотя он считал основой этого спорта технику забивания мяча. Когда мы играли в хорс,[44] он развлекал меня историями о том, как бил по мячу, будучи студентом колледжа, «выигрывая матчи исключительно благодаря ловкости ног, и никакого мошенничества». Он считал эту фразу верхом остроумия.

Не помню, что же в конце концов доконало Винстона. Возможно, он заметил, что я зеваю, когда он рассказывает про технику удара по мячу. Или почувствовал себя униженным после того, как мяч опять не попал в корзину и он снова продул мне в хорс.

— Давай поиграем в новую игру, — сказал он, стукнув мячом так сильно, что раздался пугающе резкий хлопок. — Бас-фут-бол.

Он заставил меня удерживать мяч носком ботинка, сам отошел на десять шагов назад, потом послюнил палец и проверил направление ветра. Затем подбежал ко мне и послал мой баскетбольный мяч высоко через ограду в пустыню.

— Он улетел! — закричал он. — И это здорово!

Мы смотрели, как мой мяч скачет среди кактусов, как шарик для игры в пинбол. Ударившись о ствол одного из кактусов, мяч лопнул.

Вскоре после этого происшествия мать сказала мне, что они с Винстоном решили «отдохнуть друг от друга». Голос у нее был хриплым, как у мужчин из «Диккенса» с утра. Я заметил, что волосы ее потеряли пышность. И выглядела она изможденной. В то утро я не произнес ни слова. Пока мама ходила по квартире, слушая Берта Бакара, я сидел на берегу канала. Я был в восторге от того, что мне больше не придется иметь дело с Винстоном, но грустил из-за мамы. Я понимал, что она ищет романтическую любовь, и хотя не знал, что это такое, подозревал, что это нечто вроде того, что искал я сам, — близость определенного рода. Я переживал, что, несмотря на нашу любовь друг к другу, по-настоящему нас связывает одиночество. В погребе дедушкиного дома я нашел мамин дневник, который она вела, когда ей было четырнадцать. На первой странице она написала: «Пусть до конца жизни мучает совесть того, кто перевернет следующую страницу, если у него вообще есть совесть!» А дальше приводился список из сорока шести качеств, которые она надеялась найти в мужчине. У моего отца было не больше чем два с половиной из них, из чего я сделал вывод, что мама в поисках своей первой любви пошла на компромисс, а когда искала вторую, старалась быть осмотрительнее — ради нас обоих. Еще я понял, что являюсь помехой ее поискам. Я вспомнил продавца лампочек из Нью-Йорка, который нравился маме. Познакомившись со мной, он предложил отправить меня в школу-интернат в Европе. Потом я вспомнил механика, который пришел в ярость, когда я представил ему Макграу как своего брата. «Я думал, у тебя только один ребенок», — сказал он матери, не поверив ее объяснениям, что я просто отношусь к Макграу как к брату. Немногие мужчины рвались помочь ей растить сына, и такое положение вещей, ставшее очевидным в тот день, наполняло меня чувством вины. Я должен был стараться поладить с Винстоном. Я должен был заставить его полюбить меня. Где-то в разгаре холодной войны с Винстоном я потерял из вида главную цель — заботу о маме. Теперь я стал очередным мужчиной, усложняющим ей жизнь.

Когда я вернулся домой, мама предложила сходить в кино. «Чтобы отвлечься», — сказала она. Она выбрала «Рождение звезды», и я не возражал. Мне хотелось, чтобы она почувствовала себя лучше, и если ради этого нужно было высидеть романтический мюзикл, я готов на такую пытку.

Это действительно оказалось пыткой. В течение двух часов Барбра Стрейзанд и Крис Кристофферсон расставались, мирились, расставались снова без всяких видимых причин, пока наконец Кристофферсон не умер. В конце, непокоренная, с торчащими в разные стороны завитыми волосами, похожая на кактус, Стрейзанд выдала главную песню этого фильма — «Вечнозеленая» — так, будто это была «Великая благодать». В кинотеатре включили свет. Я повернулся к маме, закатив глаза, но она плакала, прикрыв лицо рукой. Люди стали оборачиваться и смотреть на нас. Я старался успокоить маму, но она не могла остановиться. Она плакала, когда мы выходили из кинотеатра, и разрыдалась еще сильнее, когда я открыл ей дверь «фольксвагена». Она не заводила машину. Мы сидели и ждали, пока она успокоится, как ждут, когда закончится сезон дождей. Протягивая ей одну салфетку «Клинекс» за другой, я вспомнил, что говорил Джедд про кактусы, как они выпрямляют себя, как они всегда стараются стоять прямо. Это мы с мамой и пытаемся делать, решил я.

Жаль только, что ветви у нас постоянно отваливаются.

15

БИЛЛ И БАД

Нам с мамой не хватало тех ста шестьдесяти долларов в неделю, которые она зарабатывала. Даже ее вторая работа — продажа косметики «Эйвон», и моя подработка разносчиком газет не спасли нас, и мы все глубже залезали в долги. Всегда откуда-то появлялся неожиданный счет, или нужно было сдавать деньги в школу, или что-то случалось с «фольксвагеном». «Ти-Берд» не подводил нас, — говорила мама, бросая сердитый взгляд на «фольксваген». — А эта развалина хочет нас разорить. Лежа по ночам в постели, я переживал по поводу денег и хронической усталости мамы. Если не учитывать короткий всплеск во время романа с Винстоном, ей так и не удалось восстановить силы после операции, и я боялся, что в конце концов она просто не сможет больше работать. Тогда мы будем вынуждены жить в приюте? И мне придется бросить школу и пойти работать, чтобы зарабатывать на жизнь? Проснувшись ночью, чтобы выпить стакан воды, я находил маму в кухне, с калькулятором. Перед началом учебного 1978 года в старшей школе калькулятор одержал над нами победу. Мы объявили банкротство.