Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов - Ирина Карацуба

Но главное — определялся круг вопросов, которые отныне государь должен был решать «с приговору и с совету» представителей русского общества:

«На Москве и по городом суду быти и свершатись по прежнему обычаю и по судебники Российского государства, а буде похотят в чем пополнити для укрепления судов, и государю на то поволити з думою бояр и всей земли. А не сыскав вины и не осудивши судом всеми бояры, никово не казнити и чести ни у ново не отымати и в заточенье не засылати, поместей и вотчин и дворов не отымати. И о всем том делати государю с приговору и с совету бояр и всех думных людей, а без думы и приговору таких дел не совершати».

Таким образом, за годы Смуты в сознании «верхов» московского общества уже появилось представление, что государь должен был занять трон с согласия «всей земли» как верховного сословного органа. «И что нам от земли повелят, то мы и учиним», — говорили послы польским дипломатам.

Августовский договор был не тайным сговором нескольких бояр, а выражал волю находившихся в Москве «чинов» русского общества — более 500 человек «стольников и дворян». На следующий день жители Москвы принесли присягу в Успенском соборе, а затем из столицы стали рассылать грамоты в другие города с предписанием привести их население к присяге. Нового царя признали Новгород, Владимир, Кострома, Ярославль, Ростов, Вологда, Углич, Белоозеро, Коломна; еще раньше, на основании февральского соглашения, королевичу присягнули служилые и посадские Зубцова, Ржевы-Володимировой, Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Старицы, Брянска и Серпейска. Чтобы не допустить в Москву самозванца, бояре в сентябре 1610 г. впустили в столицу польский гарнизон.

Некоторые историки полагают, что эти договоры, как и «крестоцеловальная запись» Шуйского, могли стать началом выхода из Смуты и являлись шагом от самодержавия к правовому государству. Приглашение иностранного, но «законного» и «природного» принца на престол, как и ограничение его прав при избрании, скорее всего, было возможно. Несомненным было и стремление правящей элиты гарантировать себя от повторения опричных казней. Можно полагать, что были бы обеспечены свободные контакты между государствами и подданными, что сделало бы русское общество доступным для польско-литовского культурного влияния. Военный союз позволил бы более успешно бороться с татарскими набегами. Купцам обоих государств позволялось свободно торговать всякими товарами на их территории. Наметилось бы некоторое сближение политического строя Речи Посполитой и России, при том, что последняя сохранила бы свое социально-политическое устройство и «прежние обычаи».

Но договор сразу же оказался под угрозой. Во время переговоров выявились «недоговоренные статьи»: остался открытым вопрос о переходе Владислава в православие и его браке — москвичи настаивали, что их государь должен взять себе жену «в Московском государстве православную». Для решения спорных вопросов к королю отправилось многолюдное посольство из представителей от уездных дворянских корпораций-«городов», стрельцов, подьячих и нескольких «торговых людей», во главе с митрополитом Филаретом и боярином князем Василием Голицыным. Резонно полагая, что овладеть русским троном можно только при поддержке русского общества, московские политики считали, что для достижения этой цели король должен немедленно прекратить войну и отправить сына в Москву, Послы просили, чтобы «государь наш королевич пожаловал, крестился в нашу православную хрестьянскую веру греческого закона», настаивали на недопустимости пропаганды католицизма и сохранении территориальной целостности своего государства.

Однако высшие чины московского двора, в руках которых находилось ведение переговоров, не очень-то стремились расширять права «земли». Не случайно договор зафиксировал широкую компетенцию боярской думы, а «вся земля» получила право лишь участвовать в пополнении Судебника новыми статьями. Трудно сказать и насколько перечисленные в договоре принципы соответствовали представлениям массы мелких служилых и «тяглых» людей о справедливом общественном устройстве. Казаку нужны были «воля» (личная свобода вне государственных рамок) и лихие военные экспедиции «за зипунами»; крестьянин хотел мирной жизни, по возможности — без податей и без помещика, а дворянин — поместий и «людишек» за верную службу. А всем вместе нужен был стоящий над всеми «чинами» государь как источник милостей и гарант от произвола «сильных людей». В народном сознании уже сложился идеальный образ праведного и благочестивого «великого государя царя» — защитника веры, «благолепного» в общественной и личной жизни, обязанного заботиться о подвластных. Не случайно в народных песнях и преданиях об Иване Грозном (даже в новгородских землях, где особенно свирепствовали опричники) современные ученые находят «оправдательные тенденции»: вот был настоящий царь — умел казнить, но умел и миловать…

Офицер московского гарнизона шляхтич Самуил Маскевич пересказал разговоры, которые он и его товарищи вели с русскими дворянами: «…Наши хвалили им вольности, чтобы, с нами соединившись, ее добыли». Собеседники отвечали ему: «Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас… У вас более могущественный угнетает более худого; вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». Москвичи неплохо представляли себе польские порядки, где равенство «панов-братьев» на деле приводило к всевластию магнатов, занимавших высшие государственные должности. Владения таких магнатов, как литовские Радзивиллы, с десятками городов и сотнями сел, были сравнимы по размерам с современными европейскими государствами вроде Бельгии. Их владельцы содержали собственные армии, которые по численности и оснащению превосходили коронные войска. На другом полюсе находилась масса бедной шляхты, гордой своим происхождением и правами: «Шляхтич на загроде (крохотном участке земли) равен воеводе!» На деле такие малоземельные или безземельные «паны» были бессильны противостоять воле сильного соседа и часто из милости служили при магнатских дворах, хотя и требовали, чтобы хозяин порол их только на персидском ковре… А в Москве государь мог возвысить бедного сына боярского, а любого знатного и богатого боярина отправить в ссылку.

Возможно, со временем отношение русского дворянства к шляхетским «вольностям» могло измениться — если бы сама шляхта и ее вожди проводили более гибкую политику. Однако Сигизмунд III договор выполнять не собирался и известил Жолкевского, что некоторые условия он принять не может: порядок в России будет обеспечен, только если польские войска будут находиться в пограничных крепостях и в Москве. Король справедливо полагал, что его 15-летний сын не имел опыта управления; но еще меньше он доверял его новым подданным. «Это такой народ, — писал он Жолкевскому, — которому уже из-за его религии опасно доверять, грубых обычаев и твердого сердца, у которого жестокость заменяет право, а несвобода стала его природой». Если гетман стремился с помощью уступок утвердить Владислава на русском троне и вовлечь Россию в орбиту польского политического и культурного влияния, то король и его советники не стремились к сохранению Российского государства и планировали включить его в состав Речи Посполитой. Сейму король объявил главной целью своего похода возвращение Смоленщины и Северской земли, утраченных Великим княжеством Литовским в конце XV — начале XVI вв., в то время как согласно августовскому договору Российское государство сохраняло свои существовавшие до Смуты границы.

Коронный подканцлер Феликс Крыйский на сейме 1611 г. заявил, что московиты «уже у нас в руках; если о государе, то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель».

Ревностный католик Сигизмунд III упрекнул гетмана за то, что тот обещал «костелов римских в Московском государстве не строити», и собирался заставить московские «чины» передать власть ему самому. С помощью пожалований и наград он предполагал купить большую часть русской политической элиты и оставить ее при своих «правах и обычаях».

Королевич Владислав не приехал в Москву (о его переходе в православие так и не договорились), а его отец от имени «царя Владислава Жигимонтовича» стал раздавать поместья и воеводства в России. Русская знать не обнаружила единства. Часть ее, преимущественно из бывших «тушинцев», пошла на поклон к королю. Сигизмунд и его наместник в Москве Александр Гонсевский распоряжались ценностями казны, назначали на должности своих ставленников. В Пушкарском приказе был посажен кн. Юрий Хворостииин, в Ямском — Никита Вельяминов, в Большом приходе — кн. Федор Мещерский. Поместный приказ по распоряжению короля возглавил дьяк Иван Грамотин. Иные московские бояре, как князь Григорий Ромодановский, выезжали в лагерь короля, чтобы исхлопотать себе новые вотчины. Другой боярин, князь Иван Куракин, выполняя королевскую инструкцию, уговаривал своих коллег выбрать на престол Сигизмунда. Одним из наиболее ярых приверженцев польской власти стал бывший купец, дьяк Федор Андронов; он стал московским казначеем и советовал королю «доставать» недовольных соотечественников «саблею и огнем», за что получил две волости в Старицком уезде.