Повести - Анатолий Черноусов

И оба в эту минуту были орлы, оба готовы были облиться слезами от нахлынувшей вдруг любви к отечеству, от сладкой готовности умереть за свою Родину. И Саня будто махнул рукой на все свои сомнения и предостережения, будто забыл о них вовсе…

Что же касается Климова, то он вообще не придал Саниным предостережениям большого значения. Тем более, что в нем, в Климове, все отчетливее росло предчувствие чего–то нового, необычного, связанного с этой загадочной девочкой… Придет она или не придет на остановку «Бор»? Придет или не придет?..

IV

С утра Климов наводил порядок в своей квартире.

И откуда только берется эта пыль! Ведь на прошлой неделе, когда приходила Галя, все перетер, перечистил, и вот опять…

«А еще говорят, что самое распространенное на Земле вещество — вода, — размышлял Климов, стоя на четвереньках и подсовывая руку с мокрой тряпкой под низенькую кровать. — Черта лысого! Самой распространенной является пыль. Она — везде. В обивке кресел, в книгах, в одежде, на лестнице, на улице, в воздухе, на всей Земле. Да что на Земле — на Луне вон полно, на Марсе, говорят, тоже красная пыль. Во всей Вселенной — пыль! Правда, то космическая пыль, но какая разница? Все равно пыль…»

Он навел блеск на всех полированных плоскостях шкафа, стола и прочей мебели, сменил наволочку, простыню и пододеяльник; подровнял на полках небольшого стеллажа книги. Ну что еще? Пол надо помыть — вот что. Да и на кухне чтоб порядок, в ванной…

Квартирку эту Климов купил два года тому назад через институтский кооператив: мать с отцом, живущие на станции, пожертвовали часть своих сбережений. Мебель же и прочее Климов приобрел сам: пришлось целый год по вечерам вести занятия по совместительству. Зато квартирка стала — как игрушечка. Климов любил ее, любил в ней порядок, драил, чистил, мыл и протирал все с азартом, с упоением. А если замечал таракана, то снимал с ноги домашнюю туфлю и преследовал насекомое до тех пор, пока не казнил его — вот тебе, зараза усатая!

Через час–полтора Климов осмотрел все как бы посторонним, инспекторски–проверяющим глазом и остался доволен. Кровать застлана клетчатым одеялом без единой морщинки, книги на полках — по линеечке, на стульях и на столе — ни пылинки, на шкафу — транзистор ВЭФ с блестящей, как рапира, антенной; на тумбочке — магнитофон, а в тумбочке коробки с магнитофонными кассетами; в ванной на крючке свежее полотенце; на полу ковер с абстрактным, под чью–то шкуру, рисунком…

Ну, а кому мало магнитофонных записей — пожалуйста, есть и проигрыватель и пластинки к нему, причем ни какой–нибудь ширпотреб, а такие, что мороз по коже…

«Цветы… — размышлял Климов. — Как это было бы здорово!.. Цветы зимой — это же — наповал!.. Но где их сейчас возьмешь, эти цветы… На базаре? Придется сбегать на базар…»

…Когда с точки зрения «стратега» — Климова все в квартире стало на высоте, он, глянув на часы и чертыхнувшись, стал лихорадочно обряжаться для катания на лыжах. А час спустя уже мчался в автобусе на окраину города в сторону Заречного бора.

Выйдя из автобуса на последней остановке и осмотревшись, Климов отошел в сторону и стал ждать, прохаживаясь с лыжами на плече возле синей диспетчерской будки. И ждал долго, уже порядком замерз, когда наконец из автобуса появилась Лина. В черных брюках в обтяжку, в толстом голубом свитере, яркой шерстяной шапочке с помпончиком и тоже с лыжами. «Нет, терпение все–таки великая вещь!..» — думал Климов, стараясь унять дрожь.

— Здравствуйте, — довольно сухо сказала Лина в ответ на его «мерзлую» улыбку. И все то время, пока он помогал ей, опустившись на одно колено, закрепить лыжи, была какая–то чересчур серьезная, хмурилась, будто с ней случилось что–то неприятное…

«Может, дома не отпускали? — думал Климов. — Или сомнения гложут — зачем поехала?..»

Он повел ее по разбитой, издырявленной чьими–то глубокими следами–провалами, лыжне. Ему было чуточку неловко перед спутницей за эту расхристанную лыжню, где то и дело разъезжались лыжи, за редкие закопченные сосны, за серый, пополам с сажей, снег, за то, что в лесу полно людей, прогуливающих собак… Скорее, скорее прочь из этого изгаженного леса, от пологого оврага, где каталась на санках пестрая, без меры галдящая ребятня, — скорее к дальним, чистым и безлюдным лесам!..

По дну оврага они выехали к мостику, переброшенному через речушку, и остановились на нем, чтобы перевести дух. Грязная, иссиня–черная от заводских сбросов речушка курилась паром, ветки прибрежных кустов были в тяжелом куржаке.

— Однажды я с разлету загремел туда, — сказал Климов, показывая лыжной палкой вниз, в мутный дымный поток.

— А что… есть такой вид спорта? — насмешливо спросила Лина.

— Да… понимаешь, как получилось… — Своим излюбленным словечком «понимаешь» Климов всегда переходил на «ты». — Поехал я не по дну оврага, где мы сейчас ехали, а вон оттуда, — он показал на склон. — Вон от той сосенки, что наклонилась. Думал, выскочу к мостику и тогда прыгну в лыжню. Но разнесло меня так, что прыгнуть–то в лыжню я прыгнул и наклонился, как полагается при повороте, а вот удержаться в лыжне не смог. Инерция такая, что меня выбило из лыжни и швырнуло вот сюда, на край моста. Ну и оборвался. Хорошо еще, что плюхнулся вон там, возле берега… Очнулся — сижу по горло в воде, кончики лыж торчат на снегу, а шапку уносит течением. Успел зацепить ее палкой, отряхнул, надел, давай выбираться. А здесь, на мостике, уже народ собрался — человек, мол, утоп. Я кое–как вылез и скорее — под мост, а то неловко: все на меня таращатся, будто я уж с того света! Стою под мостом, одежда колом, зуб на зуб не попадает, что, думай, делать?.. И тут заглядывает под мост старушка и строго так говорит: «Чего стоишь? Пошли!» Что такое? — думаю. Но — иду. И повела она меня, знаешь, вон к тому домику, видишь, среди сосен и белая цифра во всю крышу — лесничество, наверное. Заводит в тепло и командует: «Раздевайся–ка, молодец!» Стягиваю я куртку, ботинки, носки, все обледенело. «Че, — говорит, — остановился? И штаны сымай!..» Снял и штаны, куда деваться… А она подбросила в печку дровишек, иди, говорит, поближе к печке, грейся. А сама скрылась в комнате и выносит, гляжу, стопку водки. «Выпей, — говорит, — не захворать бы…» Отказываться я не стал, чувствую — тепло по нутру покатилось… А хозяюшка наливает в таз воды и давай стирать мои причиндалы. Речка–то, видишь, какая, я из нее, наверное, как черт вылез… Ну, отогрелся, обсушился, спасибо, говорю, век вас не забуду. А она говорит: «Да не стоит, чего тут особенного?.. Кажный бы, — говорит, — так сделал…» Ты понимаешь? — ничего, говорит, особенного. А ведь она меня если не от смерти, то уж от страшной простуды наверняка спасла… Причем спасла вот так просто, по доброте своей, ничего не требуя взамен… Так я теперь как иду здесь, то всякий раз думаю — сколько таких вот старушек, сколько добрых людей на свете!..

Однако большого впечатления на спутницу, судя по всему, рассказ Климова почему–то не произвел, во всяком случае она никак не откликнулась на него, не поддержала соображения Климова насчет множества добрых людей на свете… И это слегка задело Климова. «Ну да ничего, ничего, — подбадривал он себя, — все еще впереди…»

— Куда мы теперь? — спросила Лина, думая о чем–то своем.

— Туда, — показал Климов на недалекий увал.

Как только они взобрались на этот увал, сразу же впереди за небольшим заснеженным полем открылся им настоящий лес. Огромное холмистое пространство, синея густыми сосняками, уходило к самому горизонту, и от этой сини, от простора, от мысли, что там–то он и есть, Заячий лог, — у Климова сладко замерло в груди. Он жадно втянул в себя чистый морозный воздух и, приглашая спутницу следовать за собой, ритмично и сильно заработал палками, заскользил по хорошей, никем не разбитой здесь лыжне.

Они взбирались на холмы, скатывались в ложбины, пересекали белые запушенные поляны, шли то по густому ельнику, то по звонкому прямоствольному бору. Климов чувствовал, как тело наполняется теплом, как мускулы охватывает радость и они словно бы поют от удовольствия поработать в полную силу. Климов любил лыжи, бегал на них, считай, с того времени, как начал себя помнить. Он знал, что на лыжах он красив, что движения его отточены, проворны, легки. И, чувствуя спиной взгляды своей спутницы, подналегал на шипящие рыжие лыжи, на чиркающие при толчках дюралевые поблескивающие палки; то убегал далеко вперед, то останавливался и поджидал ее, говорил: «Смотри…» — и показывал заячьи следы, пень с белым шаровидным наносом, сосенку, которую пригнул до самой земли тяжелый, причудливо налипший снег.

Еще один пологий спуск, еще один подъем на высотку и вот… громадный, глубокий лог распахивается, разверзается у ног Климова. Схватив ртом холодный воздух и вскрикнув, Климов сильно толкнулся палками, сердце остановилось в нем, мороз восторга и страха ошпарил кожу, и Климов начал медленно падать на далекое дно.