Путешествие - Станислав Дыгат

После восстания, вернее, еще во время восстания, Генрик попал в лагерь в Прушкове. Это был необычный лагерь. Отсюда могли отправить в Освенцим или на работы в Германию, но при везении и знакомствах можно было без особого труда выйти на свободу. Неизвестно почему, может быть в пропагандистских целях, гитлеровцы позволили польскому Красному Кресту опекать лагерь. Ежедневно приходили туда санитарки, ухаживали за больными и истощенными, их сметливость, инициатива и умение договориться с немецким врачом позволяли иногда переправить узника на свободу.

Генрик, мрачный, лежал на грязном матраце. Он был обижен, точно так же как когда–то на школьных вечерах, когда видел, что окружающие не обращают на него внимания. Он лежал на животе, одной рукой подперев подбородок, другой постукивая но холодному цементному полу, время от времени пробегая по нему пальцами, точно по клавишам рояля. Он был погружен в мысли о невезении, постоянно сопутствовавшем ему, и это оберегало его, мешало осознать то печальное положение, в каком он очутился.

— Что с вашей ногой? Ведь это кошмар! Генрик повернул голову.

Над ним наклонилась санитарка. Лицо у нее было строгое, она готова была разразиться упреками, выговаривать, как учительница в школе, которая поймала ученика на какой–нибудь шалости.

Генрик был так поглощен мыслями о своих неудачах, что в первую минуту ему показалось, что слова санитарки «ведь это кошмар» относились к его несчастной судьбе. Это сразу же расположило его к ней, теплое чувство благодарности не исчезло и тогда, когда он понял, что она имела в виду всего лишь грязный бинт на его раненой ноге.

Санитарка выпрямилась и посмотрела на Генрика. Генрик улыбнулся. Улыбнулся не как раненый санитарке, а как парень улыбается девушке. Улыбнулась и она, хотя еще минуту назад казалось, что серьезность никогда не пускает на ее лицо улыбку.

Сквозь рамы, расположенные высоко над потолком паровозного депо, падали косые лучи солнца.

Это была уже не санитарка и не учительница, это была девушка с темными глазами, живыми, чуть тревожными. Она стояла выпрямившись и беспокойно перебирала пальцами, потом поправила белую косынку. Это было совсем не нужно, косынка держалась на ее пепельных волосах безупречно. Нет, это была уже не учительница, а скорее ученица.

Генрик почувствовал, как из его души уходит безразличие. Ему вдруг захотелось выйти на свободу, наслаждаться жизнью. После долгих недель он осознал, а скорее вспомнил, что существует нечто, называемое девушкой. В его мыслях не было ничего грубого или животного. Ему захотелось с девушкой, именно с этой девушкой бежать в лучах солнца через поля и луга, держа ее за руку, и даже не за руку, а за кончики пальцев.

— Я очень одинок, — сказал он и сразу понял, что это не имеет смысла и вырвалось у него совсем

некстати.

Голос был какой–то деревянный, хрипловатый, потому что он давно уже ни с кем не говорил.

Санитарка не расслышала. Ее строгое лицо наклонилось над Генриком.

— Что вы сказали? — спросила она. Генрик кашлянул.

— Ничего, ничего.

— Как вы ходите с таким бинтом? Разве можно допускать, чтобы нога была в таком состоянии? Ведь в любой момент может начаться гангрена. Если уже не началась.

— Я вызвал карету скорой помощи, но они запаздывают. Как вас зовут?

Санитарка улыбнулась, но сразу же снова стала серьезной.

— Ваше ранение опасно?

— Этого я не знаю.

— Давно вы тут лежите?

— Не знаю. Время идет быстро.

— Как это? И вы до сих пор ни к кому не обращались, никто вашу ногу не осматривал?

— Никто.

Она опустилась на одно колено и легким движением дотронулась до забинтованной ноги. Генрику было не больно, но он почему–то застонал.

— Вам больно?

— Нет.

— А почему вы застонали?

— Я вспомнил, что, выходя из дому первого сентября, забыл закрыть газ.

— Перестаньте шутить. Это серьезное дело. Вы хотите умереть?

— С тех пор, как я вас увидел, не хочу. Как вас зовут?

Санитарка осторожно ощупывала его ногу. Казалось, она сердилась. Может быть, она не была сердита, а только делала вид.

— Очень прошу вас, — сказала она тихо, — здесь не место и не время для подобных разговоров.

— В таком случае давайте как можно скорее уйдем отсюда.

Санитарка наморщила лоб и посмотрела на Генрика, что–то обдумывая.

Поезд глухо стучит. Может быть, он проезжает по железнодорожному мосту, а может быть, идет сквозь туннель. Вероятно, такой звук издаёт летящая в пространстве межпланетная ракета. А может быть, она гудит? А может быть, свистит или стрекочет? А может быть, летит беззвучно? Такая тишина страшна.

Генрику было стыдно и досадно, что он не знает, какой звук издает межпланетная ракета, что вообще ничего не знает об астрономии и о законах движения межпланетных кораблей. Недавно он прочитал что–то об этом и так увлекся, что ни о чем другом не мог думать несколько дней. Он решил основательно, как настоящий профессионал, заняться астронавтикой. Но это решение, как и многие другие, затерялось где–то среди мелких, злых мелочей повседневности. Нет уж, на этот раз, как только окончится это дурацкое и ненужное путешествие, он займется астронавтикой всерьез.

А если бы оказалось, что на Марсе говорят по–польски?

Вот было бы удивительно — существа, населяющие Марс, говорят по–польски! Бесконечность имеет бесконечное количество случайностей, может произойти и такая. Конечно, это ни в коем случае не поляки. Не может быть и речи ни о каких кракусках (головной убор жителей Краковского воеводства) или кунтушах, о медальонах с ченстоховской божьей матерью или о бело–красном флаге. Ни о чем этом не может быть и речи, ибо существа, населяющие Марс, вообще не имеют сходства с людьми. Это огромные муравьи, которые ходят, как медведи в цирке — на задних лапах, все обычаи у них марсианские, только говорят они по–польски. У них очень высокая цивилизация, высокий уровень науки и техники, и если они до сих пор не приезжали на Землю то исключительно по тем же самым причинам, по которым жители Парижа или Нью — Йорка до сих пор не приезжают в Серадз. Ученые–земляне после многих трудов и опасностей с триумфом высаживаются на Марсе, но никак не могут объясниться с марсианами. Те приветствуют их самым сердечным и вежливым образом:

— Просим! Просим!

— Гость в дом — бог в дом.

— Чем богаты, тем и рады.

— Доброго здоровья!

И тому подобное. Никто из ученых ничего не понимает, ведь среди них нет поляков. Но советские ученые различают отдельные слова и с удивлением переговариваются между собой.

— Так они же говорят на языке, очень похожем на наш!

И наконец профессор Рандольф Катц из Колумбийского университета восклицает:

— Коллеги! Да ведь они же говорят на чистейшем польском языке!

— Да что вы, господин профессор?

— Я вас уверяю! На этом языке я говорил в детстве, и хотя его уже забыл и объясняться не смогу, но все–таки язык это святой, польский, я узнаю его даже на Марсе.

Все с недоверием качают головами. Но советские ученые уже начинают разбираться.

— Нам кажется, что коллега Катц и на этот раз прав и что эти существа, действительно говорят по–польски.

Вся экспедиция садится на межпланетный корабль и опускается в Варшаве. Хватают первого попавшегося прохожего, скромного министерского служащего, в тот момент очень озабоченного земными хлопотами, и стремительно мчат на Марс. Марсиане приветствуют его, как родного, оказывают ему всяческие почести, заметно отличают его среди всех остальных, хотя он всего лишь скромный министерский служащий; в итоге среди ученых–землян начинаются разговоры, недовольство и даже интриги. Но что они могут поделать? Без скромного варшавского служащего самые умные головы не смогут обойтись во вселенной.

Он лопочет с марсианами на своем польском языке, похлопывает их по плечу, расцеловывает их, пьет какие–то неземные ликеры, а потом все переводит на немецкий, которому научился во время оккупации.

Марс.

Он кружится где–то над Генриком, мчащимся по земным просторам в железной коробке. Есть ли там на самом деле живые существа?

А если есть, то знают ли они, что такое слезы, печаль, тоска?

Может быть, в эту минуту на Марсе какое–нибудь опечаленное, встревоженное существо мчится в какой–нибудь повозке и думает о нем, о жителе Земли.

Генрик почувствовал вдруг, как сжалось у него сердце–сжалось не от печали, не от радости, сжалось от какого–то непонятного чувства, которое охватывает нас, когда мы погружаемся в дремоту и вдруг нас посетит какая–нибудь необычайная мысль или мы вдруг совсем в необычном свете увидим то, что нам кажется совсем обычным в сером свете дня. На мгновение он испытал какое–то неизведанное, поражающее своей новизной чувство нежной любви к далеким, неизвестным существам с других планет. Но это чувство блеснуло, как звезда, падающая над лесом темной летней ночью, и погасло.