Лев Толстой - Виктор Шкловский

Это человек толстовского круга, но уже совсем без корней. Он был дядей Софьи Андреевны — будущей жены Льва Николаевича. Впоследствии в Ясной Поляне звали его «дядя Костя».

Лев Николаевич в Петербурге обставляет комнаты мебелью, что с ним бывает редко, играет, занимает деньги, запутывается и в то же время растет и пишет.

Странное дело, Лев Николаевич начал дневник в 1847 году в Казанской клинике. Он написал приблизительно тридцать страниц печатного текста, из которых основное место заняла критика «Наказа» Екатерины. В 1850 году, 14 июня, в Ясной Поляне Лев Николаевич пишет, пропустив ровно три года без двух дней: «Опять принялся я за дневник и опять с новым рвением и с новой целью, который уж это раз — не помню».

Б. М. Эйхенбаум предполагал (я думаю, не без оснований), что Толстой сжег свои дневники, относящиеся к 1848–1849 годам.

Толстой в Петербурге сдавал кандидатские экзамены, причем сдавал удачно. Как ни огромны толстовские способности, как ни была велика его память, но он должен был и заниматься. Он сдал два экзамена по уголовному праву и вдруг уехал в Ясную Поляну с немцем Рудольфом.

Пребывание Толстого в Петербурге совпало с временем деятельности петрашевцев. Арестованы петрашевцы были в ночь с 22 на 23 апреля 1849 года. Толстой успешно сдавал экзамены в конце апреля. В мае он начинает метаться, берет обратно документы, ищет деньги, хочет уехать юнкером на венгерскую кампанию и вместо этого забивается в Ясную Поляну.

Правдоподобно думать, что разгром петрашевцев испугал Толстого, что у него были с ними какие-то, хотя бы и далекие, связи. Эйхенбаум называет имена Милютина, Беклемишева.

Лев Николаевич попытался ворваться в жизнь в новом вооружении, преодолеть то, что Оленин называет «не гармоническим прошлым». Но попытка кончилась вместе с разгромом петербургской молодежи. Лев Николаевич вернулся в Ясную Поляну, и вот тут и началась цыганщина, и музыка Рудольфа, и в то же время, как всегда у Толстого, изучение новой музыки.

Он был сбит с ног, но не остался лежать на земле.

Пока что он составляет себе планы, как писать, и правила, как играть, не проигрывая. Ездит в Москву, мечтает попасть в круг игроков и выиграть, попасть в высокий свет и при известных условиях жениться, найти место выгодное для службы и, наконец, четвертая мечта — занять денег. Он хочет действовать.

Пока что он недовольно и ребячливо следит за собой, делает сам себе выговоры, ведет штрафную книгу о самом себе.

Надо сказать о Льве Николаевиче, что он пишет о себе тогда, когда собой недоволен. Его дневники — записи неудач, ошибок, неловких положений. О работе пишет часто, но коротко. Поэтому появление удач всегда поразительно.

Не только соседи-помещики, но и братья считают Льва Николаевича самым пустячным малым.

Немец Рудольф живет в оранжерее, которую дедушка еще, князь Волконский, построил. Там персиковые деревья, персики поспевают, и продать можно в Тулу и в Москву, а цыгане их рвут.

Собрал молодой граф старых дворовых, отыскали по их квартирам скрипки, флейты, играют непонятное — хуже цыганского пения — без слов.

У Толстого в доме шумно: брат Сергей приезжает с цыганами, поют, кутят. Сергей выкупает за большие деньги из хора цыганку Машу Шишкину, долго будет с ней жить, а потом женится на ней. Чуть и брата Льва не женил на цыганке, а пока только научил говорить по-цыгански.

В ту пору многие увлекались цыганским пением. Цыганские романсы с гитарой в руках играл Аполлон Григорьев и сам создавал романсы с полупонятными цыганскими словами. Вместе с ним слушал эти песни и подпевал артиллерийский офицер, будущий великий физиолог Сеченов, учитель Павлова, создатель теории рефлексов.

В Ясной Поляне цыган любили. Большой двухсветный зал яснополянского дома наполнялся курчавыми людьми с черными блестящими глазами, с лицами темными, как будто кирпичного цвета. Старухи размахивали руками и кричали пронзительными голосами, ходили мужчины, одетые в голубые, плотно стягивающие их стройные талии казакины, шаровары и сапоги, женщины в лисьих, крытых атласом, салопах, с яркими шелковыми платками на головах; они снимали салопы, осторожно клали их на стулья и оказывались в красивых и дорогих, ярких и немодных платьях.

Говорили, шумели. Командовал Сергей Николаевич. Потом цыган с длинными волосами садился, брал аккорд, подкинув ногой гитару, и плавно запевал:

Ведь ли да как ты слы-ыш-ишь…

Хор подтягивал плавно и дружно.

Пели сперва плавно, потом все живей и живей, с необыкновенной энергией и неподражаемым искусством. Хор неожиданно замолкал. Снова первоначальный аккорд, и тот же мотив повторялся нежным, сладким, звучным голоском; с необыкновенно оригинальными украшениями и интонациями голос становится все сильнее и энергичнее, и вот мотив передается в незаметно вступающий хор.

Толстой любил цыганское пение и много раз по-разному описывал его. Он сам знал несколько цыганских фраз и пел цыганские песни в дороге. Он жил в промежутках между вдохновеньем в голосе ветра цыганской песни. Для него это была и степь, и отказ от всего привычного, от всего найденного, переход через потери к широкому, свободному; он по десять раз записывал одну и ту же песню, и один и вместе с Рудольфом, и удивлялся искусству и разнообразию цыганских напевов.

Он любил, когда цыгане пели старинные, хорошие русские песни. В этом у Толстого был одинаковый вкус со своими братьями и с приятелями, но он сразу же попытался понять, что такое музыка, расчленив, какова она в сознании музыканта и в сознании слушателя.

Начинается анализ, что такое музыка «на бумаге, и на инструменте, и для нашего уха». Со своей всегдашней обстоятельностью, исследуя «отношение звуков в отношении силы», Толстой создает тут же схему изучения музыки; схема выполнена графически, она напоминает графическое изображение большого, разветвленного промышленного предприятия с рядом подсобных заводов.

Странно думать, что рядом с этой работой теоретика и схематизатора шло веселье и цыганское пение в двухсветном, плохо меблированном зале большого дома Ясной Поляны.

Цыганское пение затягивалось до утра, пока не светлели окна, ничем не завешенные.

Цыганка — о ней вспоминал Толстой в станице Старогладковской — говорила ему неверные, влюбленные слова.

Толстой вспоминает о них, переживая тоску перед вдохновеньем.

Его первый литературный замысел — «Повесть из цыганского быта». О цыганском пении он напишет вдохновенные слова пятьдесят лет спустя, в пьесе «Живой труп».