Правило четырех - Йен Колдуэлл

— Тот, кого видел я, похоже, пытался вырваться оттуда.

Джил качает головой. Лицо у него пепельно-серое.

— Впервые вижу такое. Думаешь, это был несчастный случай?

— Не похоже.

— Ты узнал парня, который упал?

— Нет. Я вообще его не рассмотрел.

— А это не мог быть… — Джил не договаривает.

— Не мог быть кто?

— Может, стоит позвонить Полу?

Он подает мне сотовый, но на звонок никто не отвечает.

— Уверен, у него все в порядке, — говорит Джил.

— Конечно.

Несколько минут мы молчим, отгоняя неприятные мысли. В конце концов Джил переводит разговор на нейтральную тему.

— Расскажи, как съездил. — Я летал в Коламбус неделю назад, после окончания диссертации. — Что дома?

Мы о чем-то говорим, перескакивая с одного на другое, стараясь удержаться над течением наших мыслей. Я рассказываю о сестрах, одна из которых работает ветеринаром, а другая собирается заняться бизнесом, и Джил спрашивает о матери, чей день рождения помнит. Потом он рассказывает, что, несмотря на всю занятость подготовкой к балу, диссертация каким-то образом оказалась написанной в последние перед истечением срока дни. Понемногу мы начинаем рассуждать вслух о Чарли, о том, где его приняли в медицинскую школу, куда он пойдет, потому что в этих вопросах наш друг проявляет несвойственную ему скромность.

По обе стороны от дороги темнеют приземистые здания общежитий. Известие о случае возле часовни, должно быть, уже разлетелось по кампусу, потому что пешеходов почти не видно, а машины жмутся друг к другу на стоянках. Дорога от парковки до общежития длиной в полмили кажется почти такой же длинной, как и путь назад, проделанный уже пешком. Пола нигде не видно.

ГЛАВА 12

В своей курсовой на тему «Франкенштейна» я привожу мнение, что чудовище метафорически олицетворяет собой роман как таковой. Мэри Шелли, которой было девятнадцать, когда она начала писать эту книгу, сама поддержала такую интерпретацию, назвав роман своим жутким детищем, мертвецом, живущим собственной жизнью. Потеряв ребенка в семнадцать лет и став причиной смерти матери при родах, она, должно быть, знала, что хочет этим сказать.

Какое-то время я думал, что Мэри Шелли — это единственное, что объединяет мою диссертацию с работой Пола: она и Франческо Колонна (ему, как уверяют некоторые исследователи, было всего лишь четырнадцать, когда он написал «Гипнеротомахию») составляли чудную парочку не по годам мудрых подростков. В те месяцы, до встречи с Кэти, Мэри и Франческо представлялись мне разведенными временем любовниками, одинаково юными, но жившими в разных столетиях. Пол, стоявший наравне с учеными поколения моего отца, считал их символом превосходства юности над упрямой инерцией века.

Как ни странно, но именно отстаивая точку зрения, согласно которой Франческо Колонна был человеком скорее пожилым, чем молодым, Пол и добился первого прогресса в постижении «Гипнеротомахии». К Тафту он пришел на первом курсе совсем зеленым новичком, и тот сразу учуял влияние моего отца. Заявляя, что давно отошел от изучения старинной книги, он тем не менее не преминул продемонстрировать несостоятельность теорий своего бывшего друга. По-прежнему придерживаясь той точки зрения, что Колонна был венецианцем, Тафт предъявил Полу самое убедительное, с его точки зрения, свидетельство в пользу Самозванца.

«Гипнеротомахия», заявил Тафт, была опубликована в 1499 году, когда римскому Колонне исполнилось сорок пять лет. Этот факт сомнению не подвергался. Но в конце книги есть упоминание о том, что написана она была в 1467 году, когда римлянин едва достиг четырнадцатилетнего возраста. Сколь бы сомнительно ни выглядело предположение, что «Гипнеротомахию» сочинил распутный монах, еще менее убедительным представлялось допущение, что это сделал подросток.

И вот, подобно известному древнегреческому царю, придумывавшему все новые поручения для молодого Геракла, Тафт возложил бремя доказательств на плечи Пола. Он отказал своему юному протеже в какой-либо помощи, пока тот не решит проблему возраста Колонны.

Трудно, почти невозможно, объяснить, как сумел начинающий исследователь устоять перед логикой фактов. Силу и вдохновение Пол нашел не только в брошенном ему вызове, но и в самом Тафте: отвергая предлагаемую им интерпретацию «Гипнеротомахии», он взялся за работу со свойственным наставнику упорством. Если мой отец больше полагался на вдохновение и интуицию, ведя поиски в таких экзотических местах, как монастыри и папские библиотеки, то Пол взял на вооружение подход Тафта. Для него не было скучных книг и неинтересных источников. Прежде всего он взялся за Принстонскую библиотеку. Подобно тому, как мальчишка, всю жизнь проведший на берегу озера, вдруг оказывается на берегу океана, Пол открыл для себя безбрежный книжный мир. Перед поступлением в колледж его собрание насчитывало едва ли шесть сотен книг. В Принстоне их число переваливало за шесть миллионов; в одной только Файрстоунской библиотеке общая длина книжных полок составляла более пятидесяти миль.

Было от чего прийти в уныние. Нарисованная моим отцом милая картина того, как он случайно наткнулся на важнейший документ, быстро потеряла свою привлекательность. Более того, реальный объем задачи, вероятно, породил в нем неуверенность и посеял сомнения: что, если его гений на самом деле всего лишь провинциальный талант, тусклая звездочка в темном уголке неба? Признание старших товарищей, вера профессоров в его почти мессианскую роль не значили для него почти ничего без прогресса на пути постижения «Гипнеротомахии».

Все изменилось летом, во время поездки в Италию. Пол открыл для себя тексты итальянских ученых, разобраться в которых помог четырехлетний опыт изучения латыни. Знакомясь с одной известной итальянской биографией венецианского Самозванца, он узнал, что некоторые элементы «Гипнеротомахии» были позаимствованы из книги под названием «Корнукопия», изданной в 1489 году. В жизни Самозванца эта деталь не значила, как казалось, ровным счетом ничего, но имела куда большее значение для человека, верившего в авторство римского Франческо Колонны. Что бы ни утверждал сам Колонна, Пол имел теперь доказательство того, что «Гипнеротомахия» была закончена после 1489 года. А к тому времени римскому Колонне исполнилось уже по меньшей мере тридцать шесть. Пол еще не знал, зачем итальянцу понадобилось вводить читателей в заблуждение относительно времени написания книги, но в любом случае он ответил на брошенный Тафтом вызов. Так или иначе, он вступил в мир моего отца.

Пришедшая вместе с успехом уверенность окрылила его. Вооруженный четырьмя языками (пятый, английский, мог принести пользу только при работе со второстепенными источниками) и обширным знанием жизни и эпохи Колонны, Пол набросился на сам текст. С каждым днем он отдавал проекту все больше и больше времени, воспринимая «Гипнеротомахию» с позиций, к сожалению, слишком хорошо мне знакомых: человека, для которого книга — поле битвы, ристалище, место схватки двух умов, поединок, победителю которого достается все. Влияние Винсента Тафта, почти не ощущавшееся в месяцы перед поездкой, дало о себе знать. По мере того как интерес к книге перерастал в манию одержимости, в жизни Пола все более доминирующее положение стали занимать Тафт и Стайн. Думаю, они могли бы завладеть им полностью, если бы не вмешательство одного человека.

Этим человеком был Франческо Колонна, и его книга оказалась вовсе не легким орешком, на что, возможно, надеялся Пол. Как ни напрягал он свой умственный мускул, гора не поддавалась. Работа замедлилась, а тем временем осень сменилась сумрачной зимой. Пол стал раздражительным, скорым на резкие, язвительные замечания, в его манерах появилась явно позаимствованная у Тафта грубость. В «Плюще», как рассказывал Джил, обложившийся книгами, одинокий, ни с кем не разговаривающий отшельник постепенно превращался в объект для шуток. Наблюдая за тем, как тает его уверенность, я часто вспоминал отца, однажды сравнившего «Гипнеротомахию» с сиреной, сладкоголосой соблазнительницей с далекого берега, цепкой и жестокой собственницей в реальности. Ухаживать за такой означало рисковать жизнью.

Пришла весна; девушки в обтягивающих топах перебрасывались фрисби у нас под окном, ветки деревьев облепили цветы и птицы, на корте запрыгали теннисные мячи, а Пол все сидел в своей комнате, один, за закрытыми жалюзи, за запертой на замок дверью, на ручке которой болталось его послание миру — «НЕ БЕСПОКОИТЬ!». Все то, что нравилось мне — запахи и звуки, ощущение нетерпения, пришедшее после долгой, потраченной на книги зимы, — казалось ему лишним, пустым и ненужным. Я и сам превращался для него в пустое и ненужное, то, что отвлекает и раздражает. Все, что он говорил мне, походило на сухое сообщение о погоде в какой-то далекой и чужой стране. Мы почти не общались.