Заклинатель джиннов - Михаил Ахманов

Узрев меня, он широко раскинул руки, будто хотел взлететь к ободранным коридорным сводам.

– Отец родной! Сам Серый Янкель пожаловал в хлев короля Монтесумы! Ковбой ты наш изобретательный! Вашеблагородие, госпожа удача!

Из воплей доцента Бранникова я заключил, что узелковые проблемы близки к разрешению, но это меня не смягчило. Совсем наоборот! Раз Джек пропахал этакую борозду в исторических пажитях, разделавшись с тайнами инков, беречь его полагалось, как святой Грааль, как лампу Аладдина и президентские штаны! Выложив это Сашке, я тут же понял, что попал впросак: ведь каждый из трех упомянутых мной раритетов теряли, причем неоднократно.

Но Бянус моей оплошки будто не заметил. Лицо его омрачилось, потом приняло задумчивый вид; он поскреб свой длинный костистый подбородок, огладил галстук, поднял очи горе и процитировал:

– Есть предложение считать сумерки сгустившимися и в соответствии с этим зажечь свет.

Света тебе не хватает, пеликан в галстуке? – яростно прошипел я, озираясь. Коридор, к счастью, был пустынен, и никто не мешал нам скандалить в полное свое удовольствие. – Света, значит, не хватает? А если подвесить парочку фонарей?

– Это кому же?

Я демонстративно принюхался к галстуку и сообщил:

– Казанове. Или одному лохастому доценту. Или обоим сразу.

Сашка задрал голову, подбоченился, сузил глазки и сделался похож на того восьмилетнего сопляка, с которым мы лупцевали друг дружку в счастливой юности. Сердце мое дрогнуло и начало таять.

– Да за такие слова, сударь, лет триста назад я пригласил бы вас на прогулку, отряхнул пыль с ушей и продырявил шпагой! – заявил он, четырежды переврав цитату.

– Триста лет назад я бы с тобой тоже не церемонился, инка недорезанная!

Мне стоило больших трудов не ухмыльнуться, и он это заметил, хлопнул меня по плечу и предложил:

– Передерни затвор, шериф, и начнем беседовать по новой. Что там у тебя приключилось?

Я объяснил что. Со всеми эпитетами и глаголами, подходившими к случаю.

Обычно Сашка белокож и бледен и чуть напоминает графа Дракулу, оголодавшего после столетней спячки. Но кровь легко бросается ему в лицо, и когда моя история была закончена, на бянусовых щеках пылали оранжевые пятна. Стигматы греха и раскаяния, не иначе!

– В Сеть лазал, чайник неумытый?

Примерно таким же тоном инквизиторы любопытствовали, летают ли их подопечные на помеле. Сашка содрогнулся и начал накручивать на палец свой роскошный галстук.

Не… не лазал. Сам не лазал. Другие лазали. Понимаешь, Серый, какое дело… У Сурабчика… сожителя моего… компьютер накрылся… Чего-то там вылетело, не знаю… Ну меня попросили… на полчасика…то ли статейку скачать, то ли письмишко отправить…

Попросили! На полчасика! – передразнил я. – Ты мне гайки не вкручивай! Кто тебя попросил, болвана? Муса Сулейманович? Да он скорей на подтяжках повесится, чем к твоему столу подойдет! Он человек порядочный, непьющий, а ты…

– Я – гнида, алкаш, урод и генетический монстр, – с покаянным видом сообщил Бянус. – Не Сурабчику я дал попользоваться, а его аспиранту. То есть аспирантке. Новенькая у нас аспирантка завелась… Дней десять назад… И сейчас сидит за моим компьютером… – Он покосился на дверь своего кабинета и буркнул: – Понимаешь, Серый, не мог я ей отказать. Никак не мог!

– Это еще почему?

– Почему, почему… Принцессам не отказывают!

Я был заинтригован. Не представляю человека, которому Бянус при желании не смог бы отказать или послать куда подальше, включая всех его пассий. Тем более, во имя нашей дружбы. Слово-то он мне давал, а не принцессе-аспирантке!

– Насчет принцессы – это все твои оправдания?

– Нет.

– Что еще? Он жалобно скривился, ткнул пальцем в мой живот, а потом себе в грудь, иод галстук.

– Мы одной крови, ты и я, как сказал клоп Говорун…Это являлось намеком на нерушимую нашу дружбу, на счастливое детство, безмятежную юность и на плюхи, которые он схлопотал от меня, а я – от него. Прием не совсем корректный, но действующий безотказно.

Я, однако, молчал, наслаждаясь, как он мучается совестью, как винит себя в халатности и разгильдяйстве, как точит слезы раскаяния, как клянет свою слабость к принцессам и аспиранткам. Все эти упражнения были для Сашки весьма полезными.

Наконец мучительные раздумья достигли апогея, и он пробормотал дрожащими губами:

– Слушай, Серый, а это серьезно? Ну с проклятой покражей… Ну проклятая страна! Ну все крадут, все, даже у нищих доцентов… Прям-таки не люди, а хищные вещи века… И что нам теперь делать?

– Тебе – поститься, каяться и бдеть над узелками, а все остальное я сделаю сам. Собственно, уже сделал. Нашел, приговорил, казнил… Осталось свершить маленькую ампутацию твоему пентюху… совсем крошечную…

Я вытащил из кармана пару отверток, помахал перед сашкиным носом и шагнул к его берлоге. Он ринулся за мной, чувствуя, что настроение мое переменилось, и оживая на ходу; пятна на его щеках исчезли, губы больше не тряслись, и галстук горделиво расправился, как парус влекомой ветром бригантины.

– Слушай, Серый, какую такую ампутацию? Убери эти отвертки… убери инструмент, богом прошу… не будь живодером… что ты меня паришь, как треску на сковородке?… народ надо простить… народ любит, когда прощают… Христос прощал и нам велел…

– Христос прощал, а Аллах никому не простит. Особенно пентюхам.

– Какой Аллах? При чем тут Аллах? Ты ведь по батюшке иудей!

Не только. Я наследственный христианин, иудей и магометанин, и всей моей божественной канцелярии давно известно, что многие товарищи ученые, в том числе и отдельные доценты, лифтом эксплуатировать не умеют. И потому нужно вывернуть в лифте такую штучку, такой разъемчик, куда подключается модем. Аллах сказал: некуда будет подключиться, не будет и соблазна. Ни для доцентов, ни для принцесс… И Христос с Яхве подтвердили насчет ампутации. Так что, друг мой… Я распахнул дверь, сунулся в комнату, да так и застыл у порога. За бянусовым столом, при убогом его пентюхе, сидела девушка. Не юная субретка, – лет двадцати трех, а может, двадцати пяти. Я бы не смог ее описать; в этот момент я лишь заметил, что кожа ее смугла, а волосы – темны, что брови ее подобны крыльям парящей птицы, губы – немного пухлые и непривычно яркие и что руки ее порхают над клавишами с тем непринужденным изяществом, какое дается с рождения – то есть от бога, от судьбы, не от опыта. Чем-то она походила на маму… быть может, этими легкими, как бы танцующими движениями рук, или тонкой костью, или матовой своей смуглотой, или чуть выступающими скулами… Не знаю! Ничего не знаю! Но я был уверен в одном: мне не встречалась женщина прекрасней. Ни Нэнси, ни Бригитта, ни Татьяна, ни остальные мои девушки на двух атлантических берегах сравниться с нею не могли. Даже длинноногая Инесса, что восседала в особнячке хрумков… Незнакомка повернулась ко мне, и я заглянул в ее глаза.