Правда и другая ложь - Саша Аранго

Небритый, без передних зубов, Обрадин выглядел как тыква на Хеллоуине, но тыква бородатая. Большую часть времени он курил у открытого окна спальни на втором этаже своей лавки, демонстрируя всем прохожим свой щербатый рот и глядя на невидимое за фасадами домов море. Между тем в деревне продолжали судачить о возможных причинах его припадка. Хельга молчала, как кремень, чтобы не лить воду на мельницу слухов. Некоторые намекали на шизофрению, другие, правда, утверждали, что у него в мозгу что-то лопнуло. Во всяком случае, все это были чистые спекуляции.

Все последующие дни Обрадин тоже не выказывал ни малейшего желания выйти из спальни и спуститься в лавку. Всю торговлю взяла на себя Хельга. Она все время висела на телефоне, но воспользовалась случаем, чтобы поменять замок на двери погреба и убрать идиотские фотографии рыб с витрины.

На Вознесение Девы Марии – стоял чудесный августовский день – в лавку приехал Генри. Он был в прекрасном настроении и белой панаме. Его жена утонула всего две недели назад, но на лице Генри не было никаких признаков траура. Однако каждый печалится по-своему, и кто может сказать, как должен выглядеть траур? Машину он припарковал у тротуара и достал с заднего сиденья букет цветов и испанское мыло для Хельги и помазок из барсучьего меха для Обрадина.

Хельга рассказала Генри всю печальную историю, большую часть которой он уже знал. Он сунул Хельге толстый конверт с деньгами, чтобы она втайне от мужа купила новый мотор для «Дрины».

– Поиграй в лотерею, – шепнул он ей на ухо. – Дождись розыгрыша, а потом зачеркни пять верных цифр, понятно?

Хельге было понятно, и она поцеловала Генри обе руки. Потом Генри извлек из «Мазерати» еще одну картонную коробку и поднялся на второй этаж, в спальню к Обрадину. Так как обе руки были заняты, Генри не стал стучаться, а просто открыл дверь, нажав локтем на ручку.

– Что с тобой приключилось, дружище? – спросил он и поставил на кровать картонную коробку и подарок. Генри сразу заметил, что половина супружеского ложа была нетронута. Значит, Хельга спала где-то в другом месте.

– Я привез тебе бритвенные принадлежности.

Серб неподвижно стоял посреди комнаты в горе окурков высотой со средний муравейник.

– Фто ты хофефь?

Генри уважительно посмотрел на прореху в зубах Обрадина.

– Колоссально! Ты можешь вешать белье между зубами. Надо все же быть поосторожнее… Но вот, взгляни.

С этими словами Генри извлек из картонной коробки ультразвуковое пугало для куницы на солнечных батареях.

– Смотри, вот решение. Ультразвук. Ты только послушай.

Генри включил аппарат. Раздался невыносимый вой. Мужчины заткнули уши. Генри выключил сирену.

– Но есть одна проблема. Я не знаю, какую частоту использовать, чтобы звук действовал на куницу, но не пугал собаку.

– И фто? – равнодушно спросил Обрадин.

– Ну, ты ведь знаешь Пончо, он такой же чувствительный, как ты. Он же свихнется, если я включу эту адскую сирену. Помоги мне отрегулировать частоту. Мы выгоним куницу и покурим. Фто ты об этом думаефь?

Генри от души расхохотался. Он уже давно уверовал в то, что сочувствие лишь замедляет процесс выздоровления. Хорошая шутка помогает больному встать на ноги скорее, чем слюнявое сочувствие.

Обрадин и в самом деле улыбнулся. Генри бесцеремонно зажал ему рот.

– Только ничего не говори, сербский горшок, а то я опять рассмеюсь. Пошли. Сейчас мы поедем к зубному врачу.

Они поехали к лучшему частному стоматологу в округе. Обрадину сразу вставили новые зубы, хотя и временные. Выглядели они неплохо, хотя больше были похожи на заячьи резцы. Потом челюстно-лицевой хирург вставил ему импланты – настоящие произведения искусства, каждый ценой в автомобиль среднего класса. Вставили Обрадину и коренной зуб и даже вырезали кусочек из десны, чтобы реконструировать нижнюю челюсть. Само собой, все это оплатил Генри и никогда об этом не вспоминал. Воистину, иногда он мог проявлять подлинное величие.

В шестидесяти километрах к югу, в четырехместной палате отделения интенсивной терапии лежал Гисберт Фаш. Он был сильно искалечен, но пребывал в сознании. Сломанные руки и нога находились на скелетном вытяжении, и несчастный Гисберт напоминал жалкого Грегора Замзу, который, проснувшись однажды утром, вдруг обнаружил, что превратился в страшного жука.

Из груди Фаша по трубочке в расположенный у кровати отсос поступал коричневатый гной. Этот секрет сливался в прозрачный пластиковый мешок. На куске подголовника, который продырявил его грудную клетку, жили миллионы бактерий. Каждые двенадцать часов медсестра меняла полный мешок на новый. Вероятно, ее учили именно этому ремеслу, к которому она была изначально психологически склонна. Кроме того, медсестра меняла ему пеленки, мыла и смазывала задний проход. Апофеозом были моменты, когда она сильными пальцами крепко обхватывала его мошонку.

Каждый вдох отзывался болью. Во рту был неописуемо противный привкус. В легких постоянно раздавалось какое-то шипение. Там продолжалось воспаление, запах которого преследовал Фаша и днем, и ночью. В палате стоял невыносимый свист, но казалось, что никто, кроме Гисберта, его не слышал.

В палате находились еще три человека. Все они были в пеленках. Больные, которым не достается отдельная палата, очень много узнают об интимной стороне жизни. Один из больных, который, вероятно, помнил еще Леонардо да Винчи, походил на конвейер по переработке пищи в экскременты, причем экскрементов было намного больше, чем пищи.

В полутьме палаты непрерывно жужжала одинокая муха. Фаш видел, правда, двух мух, но он и все остальные предметы видел удвоенными. Это двоение в глазах появилось сразу после того, как он отошел от наркоза. Привлеченная запахом гноя, муха летала по палате, отыскивая для себя все новые интересные места. То она присаживалась пообедать на пораженную гангреной стопу безымянного диабетика, который мог только стонать, то исчезала в колодце вечно открытого рта другого больного, где, наверное, откладывала яйца на языке.

Из-за перелома основания черепа голова Гисберта была зафиксирована специальным воротником. Только с помощью карманного зеркальца он мог видеть отражение своего окружения. Для того чтобы избавиться от двоения, он был вынужден закрывать один глаз. С каким удовольствием он выбрал бы койку у окна и вытянул ноги! Ему очень не хватало мисс Вонг, спутницы его жизни. Кроме того, у Фаша нестерпимо чесалась задница, но он не мог ее почесать, потому что правая рука была фиксирована, а в ее локтевую вену все время вливали питательные растворы. По утрам старший врач со свитой делал обход и неизменно спрашивал: «Ну, как у нас дела?» Ну, как могут у нас идти дела, если в заднице зуд и нам некому ее почесать? Это была настоящая пытка.

Но больше всего Гисберт переживал потерю папки. Это была первая мысль, пришедшая ему в голову после окончания операции и пробуждения. Как мать, зовущая потерявшегося ребенка, он вслух звал свою сумку с папкой. Персонал был уверен, что он галлюцинирует. Ему кололи успокаивающие, но и в состоянии медикаментозного оглушения он все равно продолжал искать потерю. Фаш не знал, кто спас его и доставил в больницу. Он знал лишь, что его привезли после автомобильной катастрофы.

Охота на Генри Хайдена закончилась. Два года своей жизни Фаш посвятил поискам, и это были самые лучшие его годы. Теперь все следы, все невосполнимые сведения и уникальные документы были безвозвратно утеряны. Генри победил его очень незатейливой хитростью. Он всего лишь остановился в кустах на крутом повороте, и это предопределило поражение Гисберта. Если бы Фаш утратил память при происшествии, как это часто бывает при черепно-мозговых травмах, он бы спокойно выздоравливал, радуясь своему второму рождению. Но он все помнил и не мог ничего забыть. Память безотказно воспроизводила последовательность событий, запечатленных на сетчатке. Стоило ему закрыть глаза, как он снова и снова видел, как несется в поворот навстречу Генри. Галлюцинации возникают из ничего, они суть чистая химера, но это не была химера, это был повторяющийся документальный фильм, постоянна пытка – бесконечный Генри. Если это не прекратится, решил Фаш, я покончу с собой.

И вот в один прекрасный день дверь палаты открылась, и на пороге появился Генри Хайден. Хайден собственной персоной, а не образ за кустами на повороте. С поистине врачебной непринужденностью он пододвинул себе металлическую табуретку и сел возле койки. Он выглядел точно так же, как на фотографии в «Country Living», только без жены и собаки. Очень изящная недосказанность.

С койки диабетика доносился едва слышный свистящий хрип, но вообще в палате было тихо.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Генри хорошо поставленным приятным баритоном. Вопрос был, конечно, не оригинальным, но вполне уместным, ибо человек пришел в госпиталь навестить больного. Фаш прикрыл один глаз, чтобы враг не двоился.