Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский

Рискуя потерять красивый голос (хотя немного охрипший), он не переставал утешаться чаркой, которую он остроумно и по-латыни называл Консолатором (Утешителем).

Напрасно священник просил одуматься, напрасно грозила Марта, органист ни на что не обращал внимания. Утром ещё responsoria кое-как проходили, но вечерня часто отдавала чаркой, часто прерывалась икотой и смешивалась тонкими фальшивыми тонами. Забывал ноты, терялся в вигилиях, от градуала каждый день увиливал, и всё это по причине той несчастной худобы, с которой ничего справиться не могло, что приводило его в отчаяние.

Люди говорили ему, что иногда женитьба полнит; и, долго размышляя, женился наконец органист на дочке своего коллеги и соседа из другого прихода. Но и это ничуть не помогло, даже, возможно, ещё больше похудел, нос у него опустился ниже, и когда жена умерла после года совместной жизни, безутешный супруг сказал на похоронах:

— Если бы ещё год, я бы высох на ветчину.

Это о достойном органисте, а теперь слово о ректоре.

Ректор или сениор, или магистр школы, которая была в доме священника, был раньше и долго странствующим клехой, рибальтом-пелегримом, который ходил от костёла до костёла, от школы к школе за хлебом, едой и грошом. Через несколько месяцев ему предложили соглашение, но молодость имеет свои права. Нашему рибальту хотелось посмотреть мир, попробовать хлеба из разных печей (как сам говорил), чтобы на старость было о чём вспомнить. Таким образом, странствовал он по Краковскому, по Подгорью, по Силезии, по Великой Польше, даже по Литве, пока, ничего не добившись, сел наконец при здешней школе детей учить. Этот был человек удивительного характера, склонный к драке, любитель поспорить, скорый доказывать кулаком, любитель хвататься за палочные аргументы, но в принципе был самый лучший и достойный.

Набив шишек, он первый прикладывал к нему холодное железо и платок, смоченный в воде с уксусом; разбив голову, сам её перевязывал, извинялся и stante pede наступал мир, который после этого испытания был уже вечным. Ибо мы не можем считать временных пинков, порой бросаемых в возбуждении, будто бы для проверки дружбы.

Вот, возможно, черты этих всех, которых минуту назад мы видели на крыльце. Принадлежали они к тому большому гмину, живущему в Польше при костёлах, который называли клехами, рибальтами или, наконец, жаками. Эти названия служили всем, без исключения, костёльным слугам; жаками же больше называли учащихся и школьную молодёжь. Хотя некоторые выводят клехов из klechdy, мы бы скорее видели в этом искажённое слово clericus (Clerc).

Что касается rybałta, — и это слово не нашего происхождения, оно пришло к нам из итальянского, вероятно, в XVII веке, с таким значением, какое придавали к нему в Италии, Англии и Франции, то есть распутника, проходимца, сорванца. Поначалу в средние века словом ribaldi обозначали слуг, идущих за войском, servientes exercitus, qui publica lingua dicuntur Ribaldi, только позже, в XIII веке, ribaldus начало обозначать клириков и гмин священников. Каким образом rybałt мог у нас обозначать клеху и стали его использовать как синоним? Обычаи этого класса объясняют.

Клехи делились на два класса: женатых и неженатых (uxorati et adolescentes). Эти последние — на рукоположенных и светских (ordinati et saeculares). К клехам причисляли звонарей (campanatores) и органистов (organarii). При больших костёлах старший клеха, называемый обычно senior, rektor или mistrz (magister), держал школу, а в ней учил жаков песням с партесов (из нот с партитуры), градулам (часть мессы), хоралу, мессе, ламентации, погребальному psalterium, вигиллиям и т. д. чаще всего бесплатно.

В такие школы чаще всего ходили сироты и холопские дети (сомнительно, чтобы дети бедной шляхты). Клеха от себя и на свои деньги держал для костёла и школы кантора. Кантор (всегда клеха) стоял ниже в иерархии клехов; за ним был уже immediate, звонарь. Было очень маленьким мыто (оплата) клехов: двенадцать-пятнадцать грошей и так называемая petycja (выпрошенные) от мальчиков, снопковые, из которых приходы имели право отбирать четвёртую часть. Клехам принадлежал также четвёртых грош собранной дедами милостыни, четвёртая часть пожертвованного хлеба и т. д.

Приходы в праздники, в торжественные дни были обязаны давать им обеды. Кроме упомянутых членов клешего гмина, причислялись сюда также ризничие и калафактор (школьный слуга) школы, имеющий под своим управлением печи, лавки, дисциплины (ремни) и т. д., называющийся также суфлета.

Клехи ходили за милостыней по деревням, с оплатками, которые разносили крестьянам (давали их скоту как контрацепцию от болезней), освящали дома, читали Евангелие и т. п. Одевались в тёмные гермаки или длинные бекеши; в костёле надевали на себя стихарь. Иногда сам клеха заменял звонаря. Кантору по профессии надлежало петь psalterium и вигилии над усопшими, в чём иногда заменяли их бабы из-под костёлов. За песни над усопшими кое-где назначали особое мыто, а кроме того, должны были приглашать на поминки.

Знаний у них было немного, капелька латыни, механически подхваченной, которой охотно рисовались, зато много суеверий и колдовства. Клеха для гмина был мудрецом и в облике его принимал докторальный тон; святая вода из его рук, трава из веночков, воск от свечей, ржавчина колоколов, пепел от пальмы были великими лекарствами от всех болезней.

Но заглянем в дом и на священника.

Справа было королевство Магды: кухня, кладовая, её комната и альковчик с окошком в сад, засеянный лекарственными растениями, шалфеем, майораном, Божьим деревцем, рутой, мятой и т. д. За щепотку этих трав, за коровяк, мальву, чебрец, липовый цвет, старательно собранные и засушенные на крыше, Магда получала в деревне и яйца, и кур, и кусочки масла, и ломти сыра, и белые булки, всё самое лучшее, бутылку мёда и бочёнок пива. Поскольку Магда была великой целительницей и считалась очень эффективной советчицей.

Слева в двух комнатах с альковом, служащих складом книг и одежды, жил священник. Осевший в землю, с узкими окнами, тёмный, сырой, с потолком, на котором пересекались тёмные дубовые балки, с высоким камином, зелёной кафельной печью и подобным предпечьем, старый дом вовсе не был удобным.

Вошёдший в первую комнату чувствовал, что это был временный приют человека, который не заботился, как ему живётся на свете, потому что на нём не жил, потому что от него убегал. Серый мрак царил тут даже в полдень, а закрадывающееся утром и вечером солнце длинными поясами прорезало на мновение только однообразные сумерки, увеличенными ещё сплетёнными у окон ветвями вишни, сирени и лещины.

Стены были почти голые. На одной из них висел тёмный образ распятого Иисуса,