Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

В трех километрах от Сосновки у излучины Оки стоит небольшая дубовая роща.

Еще в детстве я слышал рассказы стариков, будто в далекие от нас времена местный помещик граф Потуловский держал в этой роще конюшню, и там вместо конюхов мужчин за лошадьми ходили крепостные девушки. Граф, говорили, очень любил лошадей и проводил на конном дворе все свои длинные дни. Но в один непогожий день граф, человек уже не молодого возраста, в свое родное гнездо Потуловку из рощи не вернулся: играл неосторожно с капризной чистокровкой, она его и задавила.

Впрочем, никто доподлинно не знает действительной причины скоропостижной смерти Потуловского. Достоверно лишь то, что, кроме графа и девушек-конюших, красавиц на подбор, в те баснословно далекие годы в роще никто не бывал. Другие знатоки старины добавляют, что при жизни графа и раньше роща названия не имела, а после печального случая с помещиком люди всех окрестных деревень, точно сговорившись, стали называть ее Ольгиной.

Есть в истории свидетельства и другого рода. Как-то до революции, в годы литературных споров сторонников патриархально-поместного образа жизни с урбанистами в Сосновке проездом побывал один петербургский литератор-поэт Горислав Шумилов. Он разъезжал по центральным губерниям России и записывал в памятную книжку места, куда, по его убеждению, еще не проникло тлетворное дыхание города. Кто-то указал ему Ольгину рощу. Бедный поэт трое суток не выходил из рощи — молился ее красоте и жил одними ягодами. Неизвестно, на сколько он похудел, питаясь растительной пищей. А покидая Сосновку, он оставил у владельца станционного трактирчика такой уникальный автограф (хранится теперь в районном кабинете краеведения):

«Не шумным маршем городов,А тихой поступью деревниСреди полей, дубрав, холмовРоссия шествует издревле.

Словно сказками Шехерезады, очарован первозданной красотой рощи Ольги.

От души благодарю за маринованные рыжики».

Шумилов жестоко ошибся. Россия свернула с вековечного тракта дубравно-полевой истории.

Но Ольгина роща как была, так и осталась нетронутым оазисом в нашей обновленной округе. Пусть внешне она уже не та, какой ее видел поэт, пусть на восточной ее опушке раскинулись фермы соседнего совхоза, а в том месте, где некогда стояли графовы конюшни, дед Дорофей сторожит совхозную пасеку; и пусть не одни только птицы гомонят над рощей — днем вместе с ними шумят трактора, по ночам хлопочет движок электростанции, — все равно Ольгина роща — один из прекрасных уголков на свете.

В середине мая Валя предложила сходить с нею в рощу.

— Давно был в лесу? Там сейчас много диковинного. Видел, как трава, точно зеленые иглы, прошивает слой прошлогодних листьев? А как лопается желудь под дубом — не видел?

— Нет, не приходилось.

— Какой нелюбопытный! Окончил среднюю школу в деревне и не видел, как набухает и лопается желудь. А воробья от синицы отличишь? Он такой серенький, щуплый и всегда нахохленный, будто кем-нибудь обижен. Она же перед ним не меньше самой царевны Лебеди. Неужели так и не случалось желтогрудую синичку в руках подержать?

Я хитрил: она донимала меня такими вопросами от самой Сосновки, я прикинулся, что ничего не знаю, — и она болтала без умолку, а мне было весело. Но едва мы вступили в рощу и густые кроны прикрыли нас тенями, Валя вдруг замолкла. Так ни с того ни с сего взяла и замолкла.

Долго молчали, пробираясь чащей, наконец я кашлянул.

— Что замолчала? Тебе не плохо?

Валя засмеялась.

— Отчего же мне плохо, чудак! С тобой мне не плохо, а скучно, невыносимо скучно — вот правда. Я знала, ты молчун, но что молчун неисправимый — честное слово, не знала.

«Что же ты хочешь? — нахмурился я. — Чтоб я тебе серенады пел?»

В душе поднялось обидное волнение, хотелось дерзить, выкинуть что-то удивительное. «Сейчас поцелую! Схвачу и три раза поцелую. Что скажешь тогда — молчун я или…»

Валя догадалась о моем намерении. Она выпрямилась, резко одернула платье — под ним еще четче обрисовались плечи и маленькая грудь, — затем поднесла к моим шевелившимся губам свой крохотный холодный палец и с хохотом тотчас убежала.

Я нашел ее минут через десять. Она сидела на траве посреди полянки и разглаживала порванное на талии платье.

— Знаешь, я, кажется, в самом деле разругаюсь с мамой, — сказала она, увидав у своих загорелых ног мои разбитые ботинки.

— Потому что, убегая от меня, порвала выходное платье?

— До чего догадливый парень! — похвалила Валя. — Мудрейшее объяснение для наивных родителей: зацепилась, мол, за куст орешника, спасаясь бегством от медведя.

Крыть было нечем. Потоптавшись на месте, я решил опуститься на траву. Но пока я неуклюже приземлялся, стараясь сесть поближе к ней и вместе с тем не поломать свежие стрелки на своих собственными руками выутюженных брюках, она легко вспорхнула и отошла к кусту черемухи.

«Ну подожди!» — обиделся я и быстро поднялся, уже не заботясь о брюках.

— Мама советует идти в медицинский, а я хочу в технологический.

— Жаль. Я тоже полагал, что ты захочешь в медицинский.

— Интересно! — воскликнула Валя. — Вот уж не думала, что о моем будущем начнет беспокоиться Алексей Дубравин. С чего бы?

— Ничуть не беспокоюсь, — сказал я равнодушно. — Просто я люблю медичек… когда вижу их в белых халатах.

— А, ну и люби их себе на здоровье. Мне, пожалуй, безразлично, — столь же равнодушно проговорила Валя и неспешно пошла на тропинку.

Я уже готов был вернуть свои слова обратно и тут же, на подпечаленных глазах у Вали, безжалостно втоптать их в траву. Но я опоздал. Валя вошла по тропинке в чащу, и мне не оставалось ничего другого, как уныло последовать за ней. Надо было догадаться, что пробираться плотными кустами первым надлежало мне. Но разве додумаешься, как именно надо поступить в данную минуту, если имеешь дело с такой непостоянной девушкой.

На опушке рощи Валя сказала, что ей пора домой.

— Разве до поселка мы пойдем не вместе?

— Нет. До поселка и поселком я пойду одна, — с грустью ответила она.

Я этого не ожидал. Нерешительно спросил:

— А завтра… Что ты будешь делать завтра?

— Завтра утром на два дня уезжаю к дедушке в Дубровку.

— Пароходом?

— Что за вопрос? Железная дорога на Дубровку еще не проложена.

Оглушив меня этими словами, Валя быстро пошла вперед. Я печально поглядел ей вслед.

Когда она скрылась за вершиной холма, я, подумав, решил возвратиться в рощу: давно уже, еще ранней весной, надо было срезать ветку на удилище, — пойду срежу хоть теперь.

Мокрые ландыши

Возвращаясь вечером в поселок, я сообразил, что, как бы ни неловко мы расстались в роще, Валю я должен все же проводить. Правда, она не просила об этом, — пусть; она гордая девушка. Но если я приду на пристань, скажем, к самому отвалу парохода и приду с букетом цветов — не прогонит же! Может быть, напротив, будет рада. Тем более, что в ранний этот час — пароход отчаливает в три двадцать утра — лишней публики на пристани не будет, и мы простимся без посторонних глаз бесцеремонно-любознательных жителей поселка.

И какой же ты образцовый дурак! — распекал я себя, подходя к поселку. — Это же надо было придумать еще там, в роще. Там и набрал бы охапку свежих лесных цветов. А здесь — где ты их сыщешь? Одни вон метелки лебеды торчат в палисадниках…

Хорошо, сбегаю еще раз в рощу. До трех часов времени много. Кстати полюбуюсь ночным лесом. Ночью он дремлет, как зачарованный, даже птицы умолкают на время, чтобы не тревожить покойный его сон. А в полуночный час под ореховыми ветками едва слышно раскрываются бутоны каких-то чудесных цветов — никто не знает их названия; нежные эти цветы, говорят очевидцы, живут всего лишь час или два и погибают с первыми лучами солнца, — мгновенно жухнут, точно спаленные, и от них на кустах остается сказочный аромат; и тогда листья, трава, молодые деревья вокруг этих цветов источают опьяняющий запах, будто весь лес понизу густо забрызган духами. Впрочем, это, вероятно, сказка.

Нет, конечно, не такие, слишком уж хрупкие, не умеющие жить при солнце цветы должны быть подарены Вале. Нарву ей незабудок… Стоп, деликатный юноша! Имеешь ли право навязываться девушке на долгую память? Пусть сама решает, кого она будет помнить. И, кроме того, ни одна девушка в поселке, даже Валя Каштанова, первая из девушек, кому я поднесу цветы, не должна подумать, что мой лесной подарок будет знаком чего-нибудь иного, нежели свидетельством обыкновенной дружбы. Она меня высмеяла, не захотела руки подать на прощание, а я вот нежданно явлюсь к ней с букетом — пусть потом удивляется, на чьей стороне оказалась победа великодушной гордости.