Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

Штора снова отодвинулась, и в проеме возник тот же человек, в глазах его читался вопрос.

«Вы не заказывали кальян?»

Велин махнул рукой.

«В самом деле?» — удивился человек.

Стелла засмеялась:

«Можете забирать, кальян хороший, годится». Лев внимательно посмотрел на Стеллу: ее лицо пылало то ли от выпитого вина, то ли от хорошего кальяна, то ли от поцелуев, то ли от смущения.

«Пойдем, — сказала Стелла ласково, — пойдем, Левушка…»

И они пошли вдоль набережной, одетой в гранитную смирительную рубаху. Вода била в камень, кричали птицы, летал по воздуху тополиный пух.

Стелла и Лев шли, покачиваясь, опьяненные непонятной им близостью, соединенные таинством сопричастности.

Занимался рассвет; усталые, они добрались до гостиницы, где остановился Велин, и, едва раздевшись, упали в постельную купель, умирая и заново рождаясь с каждым касанием, с каждым поцелуем.

Потом они уснули одновременно, держа друг друга в объятиях.

…Когда Велин проснулся, Стайн в комнате уже не было, а на экране своего ноутбука, оставленного им на стоящем рядом с постелью кресле, он прочитал следующие строки:

«Это была странная встреча…

Но мне снился “Ванильный вечер”. Я даже знаю, почему. Все происходило настолько быстро, что мозг отказался обрабатывать поток в реальном времени — и записал все с целью разобраться позже, чем и занялся ближе к рассвету.

Лев, я очень медленно и трудно схожусь с людьми в физическом смысле. Ментально может происходить все что угодно, вплоть до телепатических подключений, но у меня совершенно звериные границы личного пространства. Глупо звучит, возможно, но мне действительно нужно постепенно сокращать пространство, как Лису, приходить всегда в одно и то же время-только садиться с каждым разом чуть ближе. Когда процесс строится иначе, мне стоит больших трудов не озвереть и не откусить тянущуюся ко мне руку. Буквально.

Вчера вечером ситуацию спасли, пожалуй, только мысль о первичности материи и поглаживание по волосам. По шерсти.

Нет, ну правда. Вот такое вот я животное.

Потому и мозг половинился страшно — рычал, но думал о вечном.

Бережнее со мной, пожалуйста, хорошо?» Завершал письмо веселый «смайлик», издевательски раскрывающий рот в дурашливой улыбке.

Велин прошелся по комнате, потом снова вернулся к ноутбуку и снова перечитал послание от Стеллы.

«Это была странная встреча…»

В самом деле, думал Велин, это действительно была странная встреча, такая же странная, как виденья, которые, говорят, случаются в кальянном дыму.

Велину почему-то казалось, что все это время он общался с «двойником», образы множились, как дым от кальяна, время покачивалось, подобно страусиным перьям.

И если мозг Стеллы отказался обрабатывать поток информации в реальном времени, то Лев — не зная, почему-тоже не осознавал себя, был, как в тумане: ориентиры сместились, время отступило, настоящее ушло в прошлое, возраст «высоких договаривающихся сторон» не имел никакого значения.

Его возбуждал, дразнил, пьянил, пугал, манил феерический факт совпадений — от совпадений творческих до совпадений буквальных, таких, которых иначе, чем мистикой, не объяснишь.

«Мандельштам не про этот ли “ванильный вечер” писал, не про нас с тобой?» — сказал вслух Велин, вспоминая любимые строки:

Ночные поцелуи, нечаянные пожатья рук, горячие объятья — как она приникла к нему, обняла крепко-крепко, словно требовала запомнить этот миг горячности и бреда.

…И смеялась…

… И ушла, исчезла…

Велин посмотрел в окно и заговорил, обращаясь к исчезнувшей Стелле, словно слова стрелой выпущенной могли, пробивая время, долететь до ее сознания:

«Стелла, Стелла… Боже мой, если бы ты знала, что такое скоротечность времени! Если бы ты кожей чувствовала, как оно, время, просачивается сквозь поры, унося с собой каждую минуту, секунду, мгновенье частицу моей жизни, а стало быть, и частицу меня самого!

Безумие (жар) “ванильного вечера” — это жажда мгновенного со-творчества, co-единения, сопричастности.

Нет-нет, все же следует опасаться двойников, выныривающих из Зазеркалья, из смуты, из омута, из потусторонности социальной сети…»

Тихая Слава

— Дуся, вы меня угостите еще шампанским? Ну, если вы такой скупой, то я спрошу хоть апельсинов. Вы на время или на ночь?

— На ночь. Иди ко мне.

Она легла с ним рядом, торопливо бросила через себя на пол папиросу и забарахталась под одеялом.

— Ты у стенки любишь? — спросила она. — Хорошо, лежи, лежи. У, какие у тебя ноги холодные! Ты знаешь, я обожаю военных. Как тебя зовут?

— Меня? — он откашлялся и ответил неверным тоном:

— Я — штабс-капитан Рыбников. Василий Александрович Рыбников.

…Когда я писал этот рассказ, меня почему-то преследовал по пятам сюжет знаменитого купринского рассказа «Штабс-капитан Рыбников».

И дело не в том, что по странному стечению обстоятельств особу, особо привлекшую мое внимание, звали Слава Рыбникова (мало ли Рыбниковых на свете, включая знаменитого композитора? Да и потом: не должен же вызывать подозрений человек с фамилией Раскольников только потому, что он носит фамилию литературного героя, пришившего ни за что ни про что двух старушек).

Однако же скажу проще: круговорот событий, в который я оказался вовлечен благодаря госпоже Рыбниковой, оказался косвенным образом схож с событиями, изложенными Александром Куприным.

Это при том, что происходили они, разумеется, в другое время.

Итак, в весенний погожий день я сидел за столиком в городском кафе с женщиной, представившейся Славой Рыбниковой.

Первое знакомство, как я уже говорил в начале, никаких ассоциаций не вызвало, они затаились, спрятались, не давали о себе знать, они полезли не сразу, а выползали постепенно, как муравьи из укрытия, — тогда, когда история получила дальнейшее свое развитие.

Слава — тихая женщина с горящими, как уголь, глазами и упругим, худощавым телом-после третьей нашей встречи стала моей любовницей.

Ничего необычного в этом срамном факте моей биографии не было, если бы не одно обстоятельство, выяснившееся месяцем позже: Слава попросту меня использовала, чтобы выудить необходимую ей и ее патронам информацию.

Прием достаточно не новый, но действует безотказно: в конце концов, история знает немало женщин, которые отдавались по необходимости за куда меньшую цену.

Однако же проблема, наверное, во мне самом — в том, что в какой-то момент наших со Славой интимных отношений я на подсознательном уровне, инстинктивно, ощутил, что становлюсь объектом какой-то игры, и меня сдают, как сдают карты, веером раскидывая их по столу, обитому зеленым сукном.

Скорее всего, это игра в подкидного, и меня подкинули тихой и незаметной Славе (или Славу — мне), чтобы добиться желаемого результата.

А может, это игра в дурака, ставящая целью оставить меня в дураках?

Мне бы, дураку, остановиться в тот момент, когда я ощутил себя частью хитрой комбинации, но, увы, вместо этого я пошел вслед за ассоциациями, всплывшими на поверхность, словно огромная донная рыба.

Поражаясь текстовым совпадениям, содрогаясь от собственных мыслей, я, тем не менее, продолжал участвовать в эксперименте.