Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

Марк Котлярский

Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

«Не оставляй меня во мраке!»

Не случайно сборник открывается рассказом о провинциальном театре юного зрителя.

«…душа моя жаждала тайны, она замирала каждый. раз, как младенец, оказываясь в сладостном закулисье…»

Провинциальный театр… Можно заменить слово «театр» на слово «редакция» или просто «контора», «офис»… да на любое! Ибо странные Личности водились и водятся везде, украшая будни своеобычной нелепостью, трагизмом и величием своего маленького и при этом все равно уникального существования потрясая тех, кто умеет это заметить.

Автор умеет. И на самом деле вся книга Марка Котлярского — про ТЕАТР, ибо «вся жизнь — театр».

«…Водились за Ждановым любопытные странности. Случалось, он ходил по театру и уверял всех, что изобрел вечный двигатель, который стоит у него дома и едва ли не готов к употреблению. Неизвестно, как долго продолжались бы фантазии на эту тему, если бы Милкин, опасаясь, что ретивое руководство оперативно отправит Жданова в «психушку», не решился на оперативное вмешательство.

— Витя! — сказал он Жданову в гримерке, напяливая на себя парик, — ты прекращай…

— Чего? — не понял Жданов.

— Завязывай с рассказами про вечный двигатель. Не которые могут тебя не так понять.

— Ясно! — ответил Жданов упавшим гач осам. Мшчкина он слушался беспрекословно и не перечил.

Правда, чуть позже, улыбаясь, понес Жданов в народ новую историю: дескать, на самом деле, матери своей не помнит, а вскормила его эскимоска, и первые пять лет он русского языка не ведал; видел лишь узкие глаза своей приемной матери да ловил мягкие звуки эскимосской речи.

— Эх, Жданов, Жданов, — укоризненно качал головой Милкин, — и откуда в твоей старческой башке такие фантазии?!

— Витя, — отвечал Жданов невпопад, — если бы ты знал, какие песни мне пела эскимоска!..»

Люди эпохи… тени эпохи… Вчера, сегодня. Всегда.

Первый рассказик — маленькая зарисовка… попытка сохранить эти тени, оставшиеся в памяти… потому что ведь они жили-были… жили-были.

И в следующем рассказике-эссе «Метаморфоза» герой скажет собеседнице: «Пустяк этот, — подхватил я, — заключается в том, что это — моя история, в которой я принимал участие и которая творилась на моих глазах. И здесь, наверное, важен не сюжет, ты права: мало ли подобных метаморфоз порхает по миру?»

Для автора важен не сюжет, а нечто, что можно разглядеть-понять в себе, в людях и в человечестве вообще благодаря легким контурам сюжетов.

Нащупать САМОЕ ГЛАВНОЕ — важность осуществления себя самого, КАКИМ ЗАДУМАН… Природой? Творцом?

Автор не дает ответов — он подталкивает к ним читателя…

Как в рассказике «Страх перед Богом». Как в блестяще написанных фантасмагориях «Бесноватый», «Смерть Катулла». И в рассказах-кошмарах «Тот, кто не читал Сэлинджера», «Сладострастье насекомых». И в других.

Автор все время не договаривает, не завершает рисунок историй — всего лишь легкие штрихи, прерывистые, тающие… создающие ОЩУЩЕНИЕ. СОСТОЯНИЕ, в котором возникают подступы к ответам…

Мимолетные встречи, обрывки разговоров, вырванные из контекста судеб эпизоды…

Прерывистые штрихи, создающие непрерывность текста:

Жизнь есть непрерывность текста, написанного заранее, и бесполезно заглядывать в оглавление, пытаясь выяснить хотя бы название следующей главы…» («Непрерывность текста»).

И в каждом эпизоде, в строках и за строками — лейтмотив, ставший названием одного из эссе: «Не оставляй меня во мраке!».

«Не оставляй меня во мраке…»-поет женщина, плавно перебирая гитарные струны, и это — не просьба, а заклинание, идущее из прошлого… «Не оставляй меня во мраке…»

А он все обступает, наступает, даже когда вроде совсем не должен, совсем немыслим: «Губы смыкаются, как крылья птицы-как крылья чайки, взвиваются руки певицы, горло перехватывает от дрожи, от желания плакать, от желания жить; и: больше ничего-только мир надзвездный угрюмо смотрит вниз, туда, где бушует бешеная черная пурга и угрюмые черные тени ложатся на снег…» («Черная пурга»).

Мрак будто проверяет — выберешься ли, ускользнешь ли? Как? Или не ускользнешь — почему?

И подсказка — всего лишь подсказка, беглая, спрятанная между других слов, когда автор рассказывает о том, что такое мугам — сложная восточная многоярусная импровизационная мелодия. Заметите ли подсказку?

«…отверзаются уста-голос поющей крепнет, звучит на восточный лад, привычная гармония мелодии сменяется режущей ухо вибрацией, но что-то завораживающее в этой вибрации, что-то давнее, тревожащее, бередящее, отдаленно напоминающее мугам, но не сам мугам, а отзвук мугама — фантастически сложной мелодии, звучащей на странной частоте, которая вызывает тревогу в сердце и раздражает ухо; уход от реальности, расщепление сознания, вызволение из мрака — вот что такое мугам, требующий от исполнителя истинного совершенства, гармоничного сочетания голоса, мелодии и струн…»

Да, вот она — странная подсказка: «уход от реальности, расщепление сознания, вызволение из мрака».

Но если вдуматься, то вовсе не странная, потому что только вырвавшись из плоскости здравомыслия и прагматичности мира вещного, видимого, осязаемого, называемого «реальностью», попадаешь в иные объемные пространства той же реальности, но уже многоэтажной, где тебе вдруг открываются лесенки и пронизанные светом переходы между «этажами», — и ты свободно паришь в этом новом пространстве, видя-чувствуя-понимая сложную архитектуру уже ВСЕГО здания мироустройства, МИРО-ЗДАНИЯ, а не только его фундамента и пола, ограниченного потолком всего лишь первого нижнего этажа… И во мраке высвечивается СУЩНОСТЬ людей и отношений, становятся видны ниточки связей прошлого с настоящим и будущим и людей друг с другом. И места, где прерываются эти ниточки, — и происходят трагедии.

«…расщепление сознания, вызволение из мрака».

«…уход от реальности» становится возвращением в нее — иную, где все сопряжено со всем и каждый с другим. И с Целым.

Это и становится «вызволением из мрака».

И уже не просто подсказка, а почти ответ — в самом последнем эссе цикла: «В пятый день Бог пожелал, чтобы в смутном теле воды зашевелились живые существа и чтобы птицы взвились над землею перед лицом небосвода. И было так: и сотворил Бог огромных рыб, и всевозможные виды живых существ, кишевших в смутной воде, и забили крылами птицы, разделенные по видам, и благословил их Бог, сказав: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, а птица пусть размножается на земле». И был вечер, и было утро — день пятый. Распятый спятившей, пятящейся, пыхтящей рутиной, я не хочу в шестой день, в пятницу — человека. Я хочу видеть птиц, летящих перед лицом неба, хочу лицезреть стремительных розовых рыб, рывками вспарывающих гладь ладного моря, как остроносые глиссеры. Море, птицы, рыбы, небо — вот составляющие моего шестого дня, вот мозаика счастья, сложив которую я получаю запечатленный образ Бога…»

Вот целеполагание — ПОЛНОТА и ОБЪЕМНОСТЬ мира.

И напоследок о языке.

Отличный литературный язык-без красивостей, но точный, метафоричный, емкий, мелодичный в интонациях и фонетике, что в последнее время не часто встречается.

Вот, например: «Вечер сворачивался в ночь; ночь густела, застывая, как гигантский пудинг, поданный к столу героя-гурмана, стихал говор толпы, испарялись крики продавцов, таяли восхищенные возгласы туристов; лакированные, как башмаки, гондолы уныло тыкались в приземистые причалы, и уставшие за день горластые гондольеры, хрипло посапывали на своих тугих венецианских кроватях». («Ночь в Венеции»)