Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

…Он проснулся от собственного крика, не успев узнать, что же хотел от него ночной гость и почему он протягивал ему коробок с лезвиями, требуя непременно взять этот коробок, и-открой он его, — ему бы открылась какая-то тайна, которая касалась бы его самого или той женщины…

«Нет-нет, — оборвал он себя, — это не тайна, это очевидный факт: впервые за все время нашего романа мы перестали понимать друг друга, как будто наткнулись на какое-то препятствие, и это препятствие развело нас по две стороны; это — стена, мы не видим друг друга, только слышим, но каждый говорит о своем, не слыша другого, и на понятном только ему языке.

От стены веет холодом, как от незнакомца в капюшоне, холодом и отчужденностью, отчего в груди начинает ворочаться беспокойный коробок сердца…»

Он попытался заставить себя поверить в то, что ничего не изменилось, все осталось, как прежде; но как-то неубедительно получалось. Точнее, ум реагировал нормально, но, увы, проигрывал чувству, причем с разгромным счетом.

Когда же это началось?

Наверное, с того момента, как наступило лето. «Ах, лето, ах, лето, лето красное, будь со мной…» «Ох, лето красное, любил бы я тебя…» Лето…

Он его хорошо запомнил, выучил наизусть, вогнал в кровь, вбил в сознание. Именно тогда, с первых дней лета, как ему казалось, вдруг произошло что-то, что-то сломалось в отлаженном механизме их отношений, хотя вряд ли это можно было назвать механизмом; скорее, горячечным потоком, нет, двумя потоками, которые бросились навстречу друг другу и слились в жарких объятиях, и стремительно понеслись вместе, обнявшись, прокладывая, пробивая новое русло.

Едва расставшись, они уже начинали скучать друг по другу; как безумные, звонили друг другу по пять-шесть раз в день, а то и больше, словно пытались удостовериться, что это не сон.

— Да, мой хороший… — говорила она, — и его сердце готово было выпрыгнуть из груди и покатиться мячиком к ее ногам — такая щемящая нота звучала в этом обращении; казалось, чего тут необычного? А вот поди ж ты, брало за сердце и не отпускало долго-долго.

Все поменялось в тот летний день, когда она предупредила его, что в связи с проблемами на работе и дома на какое-то время «выпадает» из установившегося уже режима общения.

Вначале он решил, что она шутит.

— А как же я? — спросил он полушутливо-полусерьезно.

— Послушай, — ответила она, — я буду общаться с тобой каждую свободную минуту. Потерпи, хороший мой, буквально недельки две-три, потом я стану свободнее, правда…

Почему-то он не придал ее словам особого значения; или, скажем так, не услышал ее.

Мужчины вообще по своей природе-собственники и эгоисты; обуреваемые самыми лучшими побуждениями, они нередко и не видят и не признают очевидного, а потом мучаются, как дети, у которых отняли любимую игрушку.

Так получилось и на сей раз.

Нет, получилось гораздо хуже.

Потому что в тот день, когда она «стартовала» в летней своей ипостаси, у него чуть ли не снесло крышу.

В тот день.

Боже, что с ним произошло?!

Куда девались его легкость и самоирония?!

Его вмиг «замкнуло»; как писали в старинных романах, печать угрюмости легла на его чело. Чего он только не передумал за то время, что она не отвечала на его телефонные звонки, смс и прочие сообщения, рассыпанные его щедрой рукой в виртуальном пространстве.

Но самое главное, ему показалось, словно что-то неожиданное и злое произошло с ней самой, и не стало той, кто шептала ему нежно и горячо:

— Милый мой, хороший мой, я никогда не уйду от тебя, никогда!

— Никогда? — переспрашивал он.

— Никогда! — отвечала она и добавляла: — Пока сам не прогонишь…

И смеялась.

Как он любил ее смех!

Боже! как ему нравилось, когда она, смеясь, закрывает лицо руками; сам этот жест выглядел естественным и милым, родным, теплым, это был жест, который характеризовал только ее и никого — никого! — больше…

Она смеялась:

— Послушай, я-обычная тетка, среднестатистическая, а ты меня просто идеализируешь, у меня тьма недостатков, и тебе со мной явно не повезло…

— Да, — соглашался он, — идеализирую. А с другой стороны, я, может быть, вижу тебя так, как не видят другие.

Действительно: стоило ему только закрыть глаза, как тотчас она вплывала в его сознание; ее тело плыло в голубом эфире, покачиваясь на волнах, он знал каждый участочек ее тела-от белокурых пушистых волос, падающих на лоб, до маленьких нежных пальчиков ее ножек; его губы помнили ощущение от ее губ, шеи, миниатюрных, изящных грудей, плоского, удивительного животика, а главное — желанного лона, с лунной узкой дорожкой, ведущей к его любимому лепестку; они вообще были большие выдумщики по части наименований и фантазий; обыденное и всем известное их отталкивало; и в этой дразнящей, манящей, чарующей игре был свой высший смысл, доступный только им одним.

И вдруг…

Вдруг этого ничего не стало.

Нет, не так: что-то такое, неуловимое, вдруг изменилось в ней, будто всего этого мира, который они создали друг для друга, не стало.

Не стало.

И тайны не стало.

Дело даже не в том, что она практически перестала отвечать на звонки, а в том, что если она и отвечала, то торопилась поскорее закончить беседу, будто торопилась куда-то. Да и ласка, бесконечная, жаркая ласка, куда-то ушла, растворилась, исчезла.

Так ему казалось.

И, не находя выхода, мысль заметалась, как попавший в капкан зверек.

Объяснения, которые он выстраивал для себя, не выдерживали критики, падали, как карточный домик, больше походили на бред, будучи лишенными всякой логики.

Он бредил о том, что она ни с того ни с сего сочла их отношения бесперспективными, ее утомило ожидание их и без того не частых встреч, замучил бестолковый быт, вселилось сожаление о разводе с мужем, тяготит материальная неустроенность, дергает беспокойство из-за утерянного социального статуса, обострилась ситуация на работе, ребенок, оказавшись предоставленным сам себе на летних каникулах, требовал не просто пристального внимания, а полного погружения в его воспитание; и как любящая и хорошая мать, она не могла допустить, чтобы ее сын был в чем-то (и чем-то) ущемлен…

Ум охотно соглашался со всеми, предложенными им самим, вариантами развития событий, но чувство бунтовало, отбрасывая даже самое мало-мальски возможное объяснение, как ненужный хлам.

Чувство творило чудеса, обходя разум на крутых поворотах, сжимало сердце, терзало душу, подобно стервятнику, и не давало покоя, отравляя существование.

Он пытался вызвать ее на откровенный, серьезный разговор, зная, что она не выносит серьезных разговоров и прочих разборок.

Да он и сам терпеть не мог выяснения отношений, но тут его прорвало.

Он говорил, яростно бросая слова, она изредка отвечала, но как-то невпопад, словно думая о чем-то о своем, и тем самым распаляла его еще больше.

Разговор накалялся.

В отчаянье он перешел на крик:

— Да пойми ты, пойми, наконец, черт возьми! Я всегда был с тобой рядом все это время, и ты была рядом со мной! И вдруг… — он помедлил, подбирая слова, — вдруг… будто что-то «надтреснуло». Ну, как тебе еще объяснить?!

Она вздохнула, пожав плечами:

— Не понимаю, что там у тебя происходит, не понимаю… По-моему, ты меня с кем-то путаешь.

И он осекся:

— Ты права, я что-то путаю, что-то неверно понимаю. Так скажи мне-что?

— Ты как будто сам с собой говоришь, меня не слышишь… — она посмотрела на него внимательно. — У меня на самом деле куча нерешенных вопросов, мелких и не очень. Они как снежный ком, их надо решать. Есть еще ребенок, вообще заброшенный, а он для меня важнее всего. А так ничего не изменилось, все от твоей усталости…

Позже, когда он вернулся домой, сразу же, даже не включив свет, набрал ее номер телефона.

Она ответила:

— Да, мой хороший…

Он сказал ей тихо:

— Будем считать, что наша первая размолвка закончена? Не люблю размолвок.