На той стороне - Аркадий Макаров

– Да-а, кабы леса сделать, тогда что ж, тогда и любой на макушку залезет. Здесь и хвалиться нечем – подбадривал напарника отец, ещё раз боязливо выглянув наружу.

Откуда леса? Если во всех Бондарях сломанной ветки не найдёшь, за войну все сады вырубили, под корень извели. Хворосту, и того не наломаешь.

Поканались на пальцах, кому первому на маковину влезать, страховочные верёвки крепить. Назад отступать негоже, не те они мужики. Когда-то начинать надо…

Первому – выпало моему отцу. Обвязался вокруг пояса, другой конец узлом затянул на сухом, прожаренном под жестью брусе, серповидного стропила внутри луковицы. Одёрнул полушубок. Хотя было ещё тепло, стоял сентябрь месяц, но отец предусмотрительно упаковался – на верху чичер дует, да и верёвкой сподручнее повязаться.

– Ну, я пошёл! – ударил друга ладонью в ладонь, немного помедлил и нырнул в провал, как в ледяную прорубь, стараясь не смотреть под ноги, судорожно зацепившись горстью за выступ гнезда, куда должна входить продольная стойка креста. Подтянулся. Обхватил ногами зауженную часть луковицы и в несколько раз обмотал её верёвкой, уговаривая себя не заглядывать вниз.

Но краем глаза скользнул к земле, и доморощенного верхолаза шатнуло так, что он, царапая ногтями жесть крыши, еле удержался на ребристом скате.

Труднее всего было спускаться, шаря ногами отрытый люк лаза.

Перехватывая опущенную верёвку, отец ногами всунулся в отверстие, упал на спину и тут же попросил напарника свернуть ему цигарку, сам он не мог, затёкшие пальцы так окоченели от напряжения, что разогнуть их было невмоготу.

Дядя Серёжа засунул ему в рот «козью ножку», нервно похихикивая. Было видно, что тому тоже, как бы он ни храбрился, а боязно.

– Макарыч, чего там наружи? Дует? Пальцы свело?

– Сходи, и у тебя сведёт не только пальцы.

Говорить похабные слова перед предстоящим делом никто из них не решался. Господь бровью поведёт, как соринку с крыши сдует. Нельзя гневить Бога. Он терпелив, но бьёт больно. В другом месте «мать-перемать» горохом сыплется. А здесь – не моги!

Ну, сиди, не сиди, а работу делать надо. Вздохнули. Сергей отправился зачаливать крест, который они вдвоём предусмотрительно положили на скат колокольни. Конец верёвки, сброшенной отцом, лёг как раз возле креста. Дядя Серёжа обвязал для страховки дважды перекладину, перехлестнул стойку над ней, чтобы крест шёл вверх вертикально.

Всё путём. Теперь самое главное – закрепить на маковке, и осторожно поднимать священную конструкцию.

Поднять-то они поднимут. А вот, как ставить? Крест тяжёлый, а на маковке сидеть, как на шиле, не передвинуться, не перехватиться. Эх, леса бы!

Теперь, крякнув, полез первым на макушку Сергей. Перекрестился, постоял и нырнул в синеву. Кричит оттуда: «Макарыч, спишь в хомуте! Вылазь!»

Да, прав был батюшка отец Рафаил. Говорил: «Поостерегись!» Горяч русский человек, сначала делает, а потом думает.

Перекинул отец ноги в люк, подтянулся, уцепился за железный стакан, ещё подтянулся – и вот он верхом, как Мюнхгаузен на пушечном ядре, уже сидит, головой крутит.

– Ну что, Сергей, тянем-потянем! – смеётся.

– Давай! Раз-два!

Крест, покачиваясь, медленно пошёл наверх. Отец шутит, хотя кое-что прижало к самому желудку:

– Знаешь, как в Рязани дуги гнут?

– Как?

– А вот так, как мы с тобой крест поднимаем. «Тише, тише…» – говорят. Там ведь как? Чуть поспешил, и дуга лопнула.

– Да ну тебя! Нашёл место шутить.

Стойка креста уже у самых ног, ещё чуть-чуть, ещё маленько и – вот он, голубчик!

Но разве всё продумаешь, предусмотришь, учтёшь?

Зачаливать крест надо было за нижний конец стойки, тогда его было бы проще направить в стакан, в гнездо, и перекантовать, как ванька-встаньку.

Теперь всю эту конструкцию надо было вытягивать на животе вертикально.

В несколько заходов вытянули. Вот он, красавец, стоит, покачиваясь возле самой кромки стального стакана. Ещё чуть-чуть. Оп-па! И он там…

Крест резко качнулся, опрокинулся, и, разодрав отцу почти новый «чёрной дубки» полушубок от плеча до пояса, скользнул по жести вниз, сорвав с луковицы и моего родителя.

Кабы крылья, так и воспарил бы!

Монтажный пояс сюда бы, да застраховаться покрепче там, наверху, за железную обойму гнезда. Полушубок хоть и жалко, а ничего, заштопать можно, этим бы и обошлось. А так – повис монтажник на верёвке метров пять от верхушки вниз. Хорошо ещё стропила выдержали рывок, а вот два ребра у отца хрустнули. Висит, в горячке боли не чувствует. Кричит: «Тяни, Серёга! Расшибусь!»

А, как Серёга вытянет? Ему снова в люк спускаться надо, да и ладонь у него прострелянная – цепкости нет.

Теперь, не осторожничая, соскользнул Сергей на животе в лаз. Ухватился руками за верёвку, тянет, зубами помогает. Тяжёл Макарыч!

Дотянул. Перевалил через край. Отец лежит на спине. Снова:

– Закрути цигарку мать-перемать! – не выдержал, выпустил жабу изо рта. А место-то святое. Но Господь, наверное, не расслышал.

– Закрути цигарку! – повторяет отец.

А теперь уже его напарник трясётся, табак на птичий помёт сыплет. Скрутил кое-как, полгазеты извёл. Затянулся, как в последний раз, сам, протянул другу.

Тот ловит губами, а поймать не может.

Полежали рядом на бугристом каменном от времени помёте. Успокоились. Покурили ещё. А работа не ждёт, просит завершенья. Венец – всему делу лабец!

– Полезешь? – спрашивает Сергей.

– А-то нет! – хорохорится отец. – Когда не помирать, всё равно день терять.

А теперь подниматься больно, во всю грудь дыхнуть нельзя, так, мелкими глотками. «Держись, Василий!» – успокаивает сам себя.

Держался. Залез на макушку. Обкрутил себя другим концом верёвки теперь уже за стальной стакан. Теперь уже не сдует.

Как вытягивали крест, как ставили, как расшивали клиньями – не помнит. Говорит: «В глазах темно было».

Пришёл домой, лёг. Матери ничего не говорит, но легонько постанывает.

Заглянул Сергей. Ставит бутылку:

– Давай, Макарыч, за день рожденья выпьем! Батюшка Рафаил освящённую дал. Говорит: «За вас Богу помолюсь, Господни твари».

– Ты что, сдурел? Какой день рожденья, когда сентябрь месяц. А я в феврале родился! Зальёт глаза и не помнит.

– А-а… – протянул отцов шурин. Ну, тогда выпьем за тебя, Настёнка!

Выпить за свой труд, да ещё какой, действительно, святое дело. Встал. Постоял. Пошёл к столу:

– Давай!

Выпили без закуски. Отец понюхал корку, а жевать не стал – в груди отдаёт.

Ну, ладно. Всё обошлось. Срослись рёбра, зажили.

3

В другой раз отправить отца на тот свет, случай был более надёжный.

Постучался к нам старичок махонький, глазки ласковые, переночевать просится:

– Христос с вами, – говорит. – Постояльца примите. Я платить буду.

Какая за ночлег плата? В то время в деревнях такого и не знали.

– Проходи, ночуй! Вот и картошка подоспела! – отец высыпал на стол чугунок картошки. Капустки миску поставил. – С нами и поужинаешь. Но не прогневайся, хлебца нет. Где его взять? На него деньги нужны.

– А хлебушек со мной ходит! – дедок достал из холщового мешочка большой, не круглый по-домашнему испечённый, а кирпичом, с высокой крепкой корочкой хлеб.

Мы, ребятня, как сидели за столом, так и завозились. Вкуснее той пеклевальной горбушки, я, кажется, уже никогда не ел.

А старичок тот был не простой, колодезных дел мастер. Наверное, отец Рафаил его нам намолил за крест, что теперь храм венчает.

Удивительный был старичок! Судьбу угадывал, как в книге читал. Соседи его колдуном звали. Приходили советоваться. Гадать на родных, а кто и мужа от запоя отвадить. И он отваживал. И книга у него была какая-то не такая, а в кожаном переплёте, страницы жёлтые, а переплёт чёрный, на нём буковки какие-то с завитушкой золотые, вроде, как не наши, сразу не прочтёшь.

– От запоя, милая моя, – помню я его ласковый голос, – надо, как только сойдёт снежок, на выгон пойти, в луга. Там земляной паучок живёт. Дырку махонькую в земле увидишь – и жди. Поймаешь такого паучка, прижми его листком. Высуши. Растолки мелко-мелко и на бутылке водки настой. С месяц настаивай. А потом своему хозяину и дай. Он выпьет – ничего. Потом рвать его будет, а ты, милая, не боись – это у него душевная дрянь выходит. На следующий день ещё дай. Вот, как вся дрянь рвотой выйдет, он больше к водке не прикоснётся. Полегчает душа у него. И ты успокойся. Иди! – перекрестит в дорогу.

Действительно, муж той женщины, пристрастившийся за четыре года войны к дармовой выпивке, никак не мог победить в себе проклятую пагубу.

А потом все только удивляться стали. В рот не брал. Упрашивать бесполезно. Счастливее той женщины в селе не было.

Добрый Божий человек и меня тогда от глюков освободил.

– Мерещится мальцу, говоришь? – спрашивает он у матери. – Ну, это дело мы уладим. Господь поможет. Малец-то у тебя, как песок речной, всё впитывает. А что впитает – там и остаётся. Ну-ка, иди сюда! Иди-иди, не упирайся.