De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

он точно не был: его в очередной раз наняли в качестве переводчика для сделки по продаже партии высокоточных американских металлорежущих станков. Сделка завершилась удачно, босс с юристом и секретаршей сходили в Большой театр на “Лебединое озеро” и улетели к себе в Детройт, а Тодд остался на неделю, “чтобы посмотреть Москву”, в которой он был впервые. Друг его друга-слависта, живущий в Москве и пишущий репортажи для американской прессы, уехал с женой в путешествие по Сибири, оставив Тодду пустую квартиру в доме для иностранцев на Кутузовском проспекте. В Ленинграде Тодд бывал неоднократно: восемь раз – переводчиком на таких же сделках и дважды – студентом, когда учился на филфаке Стэнфорда. А в Москве – ни разу.

Машу он встретил на катке в парке Горького и влюбился сразу. “Gorky Park” – так назывался американский бестселлер, вышедший недавно, и в самолёте рейса Нью-Йорк – Москва 4 декабря 1981 года Тодд прочитал его, “готовясь к загадочной Москве, столице Красной Утопии”. Детектив про бесстрашного следователя Ренько, прекрасную Ирину, коварного кагэбэшника Приблуду и алчного Осборна он, филолог-славист, счёл слишком попсовым. Но парк Горького его возбудил. Не умея толком даже стоять на коньках, он отправился туда на каток. И въехал в Машу, как самосвал в легковушку. Они упали в сугроб, как в романе романа. С сугроба всё и началось.

Маша была привлекательной, стройной, с широкими плечами, живым лицом и большими тёмно-зелёными глазами; кончала престижный журфак МГУ, куда поступала дважды. Родители её происходили из московской технической интеллигенции. Она уже неплохо знала английский, а Тодд прекрасно говорил по-русски, хоть и с сильным американским акцентом. Он родился и окончил школу в Остине, где его отец торговал немецкими автомашинами, а мать со своей сестрой-художницей делали необычные ювелирные украшения и продавали их в салоне на главной улице города.

Первая ночь Маши и Тодда прошла в той самой квартире на Кутузовском. И в этой большой четырёхкомнатной квартире были белые стены, что для советского человека уж совсем непривычно и даже как-то… неприлично (это же только в больницах бывает!). Все вещи тут были иностранные, по-иностранному пахло всё. А в ванной комнате стоял фантастический американский унитаз, всегда наполненный водой. Рядом с ним сверкало загадочное биде.

В тот вечер они опять катались в парке, Маша учила Тодда. Но легче было научить фонарный столб. В Стэнфорде Тодд занимался греблей. Они замёрзли и охрипли от хохота…

Своими огромными ручищами Тодд зажёг две толстые свечи, откупорил бутылку французского вина, где на этикетке темнел старинный замок, разлил тёмно-рубиновый напиток по непривычно большим и идеально чистым бокалам, и они стали пить и говорить, сидя на иностранном серо-чёрно-красном диване.

У Тодда до Маши была подруга в университете, тоже довольно высокая, но потом ушла от него; позже, когда он учился в аспирантуре, тоже была подруга. Но их связь снова кончилась ничем. И у Маши было два романа. Первый завершился быстро; второй, со студентом-медиком Валентином, любителем травы и тяжёлого рока, тлел уже полтора года, готовясь погаснуть. Тодд свалился на Машу, как американская секвойя. Маша поняла, что понравилась ему, но сама… в общем… ей было пока непонятно, что будет с этим громким Тоддом и как. Но было необычно и интересно.

“Посмотрим, – сказала она себе. – Посмотрим…”

Вино их согрело и быстро опьянило. Тодд не предложил никакой закуски. У него её и не было: хозяева оставили холодильник пустым. Утром Тодд выпивал две чашки чёрного кофе, съедая с ними два огромных куска советского белого хлеба, намазанные один – арахисовым маслом, а другой – клубничным джемом, привезёнными с собой; обедал он в городе где придётся, вечером пил пиво с чипсами или чай с советскими пряниками, которые полюбил ещё в Ленинграде.

После второго бокала Тодд вдруг резко замолчал, окаменев. На мраморных щеках его проступили красные пятна. Он взял Машину руку. В его длани она смотрелась рукой ребёнка.

– Маша, ты очен мнэ нравишся, – произнёс он и добавил: – Очен!

Его влажные, раскрасневшиеся от вина губы раздвинулись, и громкая полуулыбка озарила иностранный интерьер.

Не ответив ничего, Маша в упор разглядывала лицо Тодда. Его пальцы сгребли с этого лица очки. Глаза его сразу стали больше и не такими мутными. Лицо приблизилось, заполняя гостиную. Большие влажные губы Тодда накрыли Машины губы. Они стали целоваться. Для Маши это было трудновато, губы великана ей ещё не встречались. Изо рта Тодда пахнуло пустым желудком.

– Маша, можьно? – раздалось у неё в ухе.

Ковш его ладони бережно накрыл её грудь, обтянутую мохеровым свитером.

– Да, – ответила она.

В постели, после объятий и влажных, громких поцелуев в её грудь и плечи, он потянул с неё трусики:

– Маша, можьно?

– Я сама. – Она положила свои детские руки на его ковши.

И честно призналась:

– Тодд, у меня кончаются месячные, это… ничего?

– Меся…чные? А, мэнструация? – вспомнил он.

– Ну да… совсем там… немного крови. Не помеха?

– О, нет, нет, – понял он и радостно закивал гигантской головой. – Это совсем не помэха, это нормално, нормално!

Маша стянула трусики вместе с их содержимым: самодельной гигиенической прокладкой, которые ежемесячно изготовляли миллионы советских женщин, ногой сбросила трусики с кровати. Тодд стянул с себя полосатые трусы и при свете всё тех же двух толстых свечей, перенесённых в спальню, Маша увидела его член – большой, белый, как и лицо Тодда. И рыжие волосы в паху.

Ненадолго он сгреб её в объятия, громко и влажно целуя, потом стал неловко искать дорогу в сад наслаждений. И Маша помогла её найти. Сильно и глубоко он вошёл. Поднявшись над ней на руках, застонал, закинув голову, и замер.

“Сфинкс”, – подумала Маша.

Он же ожил, обнял её, бережно поворачивая на бок. Маша увидела большой кадык сфинкса.

Тодд был опытен в постели, секс ему нравился. Но как он ни старался, Маша не кончила в их первую ночь. А он трижды впрыскивал в её лоно свою сперму, сжимая Машино тело в белых и прохладных ручищах и мыча ей в голову:

– Маше-е-е-енка… милая Маш-е-е-енка…

Маша проснулась рано утром и стала собираться. Раскинувшийся по всей двуспальной кровати Тодд открыл глаза:

– Машенка… ты… уже… торопишься?

– Да, увы. Мне к полдесятому в уник, надо домой успеть заскочить.

Стоя голой, Маша застегнула на себе лифчик и стала искать глазами свои розовые трусики на синем ковре. Но их нигде не было.

Тодд сел на кровати, обнял Машу, прижался лицом к её груди. Она погладила его голову.

– Это плохо, шьто ты торопишься.

– Прости, милый.

– Ты… тебе было хорошо?

– Очень. – Она поцеловала его в рыжие вихры.

Они пахли обычным парнем, не по-ино-странному.

– Ты… шьто ты делаешь сегодня?

– Вечером – ничего.

– Мы сходим куда-то… ну, you know… поужинать?

– Да, да. Куда хочешь. Можно в “Шоколадницу”.

– Лучше в “Метропол”.

– “Метрополь”?