Чужие деньги - Фридрих Незнанский

— А если меня не будет дома? Может, созвонимся по мобильному?

— Нет, — отвергла компромисс Валентина. — Ты будешь ждать меня у домашнего телефона. В восемь вечера шестого ноября. Иначе мы никогда не созвонимся.

По мере приближения к шестому ноября она становилась все спокойнее, с удивлением открывая новые черты действительности. Оказывается, Питер делал для нее терпимыми недостатки Егора; без его уравновешивающего влияния, по контрасту, Егор казался примитивным и грубым, его дети (его! — словно уже и не совсем ее…) — бессердечными озорниками, думающими только о себе. Правда, в этом остывающем семейном очаге еще сохранялось достаточно тепла, чтобы согреть сердце, — ну что ж, разве они с Питером не сумеют согреть друг друга? А иногда она мечтала, что от разрыва всем станет лучше: Егор найдет себе добрую простушку, подходящую ему по уровню развития, Владик и Даня пойдут учиться в американский колледж, потом в американский университет, и все устроится…

За несколько дней до шестого ноября Валентина начала складывать вещи. Она подарила подруге редкие цветы розаны, за которыми, она знала, никто, кроме нее, не станет следить, убрала подальше дорогие для нее предметы, которые намеревалась взять с собой. У нее так и не хватило силы воли вернуть все на прежние места, когда она узнала о Том, что случилось с Питером: это до сих пор кажется кощунством, предательством памяти покойного. Так и живет, словно на чемоданах.

В назначенный срок Валентина набрала нужный номер на своем домашнем телефоне. В доме она была одна: муж еще не пришел с работы, дети играли во дворе.

— Алло? — услышала она голос Питера.

— Я люблю тебя, — договаривала она уже сквозь короткие гудки. После «алло» связь прервалась.

Что случилось? Питер бросил трубку? Валентина не могла в это поверить! Она снова набрала его номер — на сей раз ей достались только длинные гудки. Потрясенная и растерянная, она вскочила со стула, не рассуждая, бросилась в прихожую и рванула пальто с вешалки, когда услышала звонок в дверь. Может быть, оттого, что она волей случая оказалась прямо под дверью, звонок прозвучал особенно громко. На пороге стоял Егор.

— Собралась куда-нибудь? — спросил он таким обычным голосом вернувшегося с работы мужа. На папе висли, как обезьянки, их дорогие мальчики. К Валентине вернулось ее резидентское самообладание.

— Собралась звать этих красавцев ужинать, — ответила она так естественно, как только могла, — а ты их уже привел. Идите мойте руки.

Сама же поспешила на кухню, где в быстром темпе выворотила на сковороду содержимое трех консервных банок с болгарскими голубцами. Женщина, которая собиралась бросить семью, конечно, не подумала об ужине…

Из выпуска новостей Валентина Князева узнала о трагической участи Питера. С тех пор она была готова к визиту сотрудников МУРа, а то и ФСБ. И вот, дождалась…

— Большое спасибо, Валентина! — поблагодарила Галя Романова, заканчивая протокол. Валентина рассказала ей все, исключая самые интимные подробности, в которых уголовный розыск не нуждался. — Как вы считаете, кто мог знать о том, что вы позвоните Питеру ровно в восемь шестого ноября?

— Никто, — твердо ответила Валентина. — Я сама постоянно об этом думаю… Никто из знакомых мне людей. Правда, может быть, в кафе, когда я назначала встречу, нас подслушали?

— Очень может быть, — согласилась Галя. Ее тяготил какой-то очень важный, забытый вопрос, который она упустила, не успела задать, и со своей всегдашней добросовестностью опер Романова терзала память, пока на свет не выплыло необходимое: — А ключи? Питер дал вам ключи от квартиры на Котельнической набережной?

— Да, ключи у меня были. И сейчас есть.

На минуту отлучившись, Валентина принесла и вручила Гале темно-коричневый кожаный мешочек, содержавший улику.

— Они хорошо открывали дверь? — уточнила Галя, помня о том, что, по данным экспертизы, дверь была открыта именно ключами, а не отмычкой, но ключами, которые очень плохо прилегали и оставили на замке царапины.

— Да, идеально, — подтвердила ничего не подозревавшая Валентина. — Мы с Питером изготовили их в мастерской, использующей компьютерную технику.

В конце концов, подумала Галя, легко будет проверить, те ключи или не те. А в остальном она все, что надо, выяснила…

— Пожалуйста, распишитесь.

— Вы позволите мне узнать результаты расследования?

Взглянув в это красивое, усталое от собственной и чужой лжи лицо, Галя воздержалась от пустых обещаний.

Уже приехав обратно на Петровку, Галя обдумывала со всех сторон, что можно выжать из этой любовной истории, попивая чаек с айвовым вареньем. Запах варенья, напоминающего дом, еще недавно ввергал ее в ностальгию, но сейчас, по уши в работе, она была свободна от прежних чувств. Из погруженности в расследование Галю вывел только рыжий таракан, который, будучи привлечен запахом варенья, уставился на нее, шевеля членистыми, похожими на микроскопический бамбук усами. Очень осторожно, еле двигаясь, Галя взяла канцелярскую подшивку, нацелясь на незваного гостя, но он, чувствительный к колебаниям воздуха, встрепенулся и ускользнул. Подшивка бесполезно шарахнула по столу, подняв облачко архивной пыли, припорошившей Галин чай, словно плавающая на поверхности заварка.

— Раз таракан, — сказала Галя и рассмеялась.

Вова Поремский любил наружное наблюдение.

Нет, говоря начистоту, не всегда он пылал такой благородной страстью к исполнению грязной черновой оперативной работы, которой, как ни крути, в его звании не избежать. Просто с течением времени наружное наблюдение стало у него чем-то вроде хобби; он втянулся, вошел во вкус. Так человек, которому подарили спиннинг, постепенно втягивается в такое на первый взгляд скучное, а на самом деле медитативное занятие, как рыбалка. Было и еще одно обстоятельство: Поремскому нравилось влезать в шкуру того, за кем он наблюдал. Это было вроде как у актера, создающего образ на сцене, только герой слежки существовал в действительности, и от того, насколько Поремский разгадал его характер и намерения, зависело то, насколько удачным будет результат слежки.

По предварительным данным, объект наблюдения не сулил особенных трудностей, но имел в голове довольно оригинальные прибабахи. Лев Кондратьевич Феофанов, тридцати шести лет, сын генерала КГБ Кондратия Львовича Феофанова, некоторое время занимал в той же структуре, сменившей свое название, некрупную должность, но с очередной реорганизацией подал заявление об увольнении, и чем он с тех пор занимался, один черт разберет. Насколько можно судить по партийным спискам, состоял то в одной, то в другой партии радикального направления (иногда, для разнообразия, умудрялся записываться в две или в три сразу), параллельно участвовал в бизнес-проектах, которые — не без его содействия — разрушительно прогорали. Публиковал в мелкотиражных газетах, наподобие «Советской Родины», небольшие статейки, полные недоговоренностей и разоблачительных намеков — порой на лидеров той же радикальной оппозиции, к которой он как будто бы принадлежал. После того как один из оскорбленных феофановскими намеками подал на него в суд, публиковаться перестал, в результате чего судебное дело удалось уладить миром. Уязвленный в своих творческих замыслах, Феофанов залег на дно.

«Пьет небось, бродяга, — предположил Поремский. — Если есть на что пить».

Однако появившийся из подъезда многоэтажного дома в районе Борисовских прудов стройный подтянутый человек, которого Поремский легко узнал по фотографии из служебного удостоверения, пьющим не выглядел. Сравнительно с фотографией, его лицо слегка одрябло, покрылось ранними морщинами, но сохраняло достойный вид — скорее всего, благодаря тому, что его освещали глаза. О, какие это были необыкновенные органы зрения! По стосвечовой лампочке в каждом. Такие глаза могут быть только у человека, который накануне обнаружил, что потерял цель жизни, и вот какие-то доброжелатели нашли эту цель и принесли ему обратно, перевязав розовой ленточкой.

Дав Феофанову фору, чтобы он по асфальтовой дорожке между двумя грязноватыми, но зелеными газонами (зимостойкая трава «Канада грин», которой засеяли все газоны в столице, перестала вызывать у москвичей какие-либо эмоции) достиг остановки, где его вместе с толпой обитателей ближайших домов подобрал автобус, Поремский неспешно тронулся следом за автобусом, вместе с ним простаивая в неизбежных пробках. Служебная машинка, маленькая, да удаленькая, сочетавшая непритязательную внешность с приличным мотором, не вызывала подозрений и отлично слушалась руля. Поремский подумал, что надо все-таки быть поосторожнее: как бывший сотрудник органов, Феофанов не до такой степени первозданно туп, чтобы не различить за собой слежки.

Автобус благополучно дотряс пассажиров до метро «Каширская». Там Поремский оставил машину на стоянке и смешался с устремляющейся в метро толпой. Феофанов не подозревал о слежке и не старался ускользнуть; его белое, в мелкую черную клетку пальто и толстая бежевая кепка с козырьком обладали приметностью светофора. На эскалаторе Поремского и Феофанова разделяли всего три ступеньки и массивная туша тетеньки средних лет с моложаво-красными полосами. В вагоне метро Феофанов рассеянно занял освободившееся место между двумя пожилыми дамами, одна из которых осуждающе на него покосилась; Поремский остался стоять. Пару раз сияющие глаза Феофанова останавливались на том, кто вел за ним наблюдение, но, судя по исходящему от них свету, не способны были исполнять такую будничную функцию, как зрение. Свойство замечать подозрительные подробности можно было автоматически вычеркнуть из списка того, на что способны феофановские гляделки. Поремский решил, что это может быть ловкий маневр, и на всякий случай укрылся за спинами вошедших на станции «Автозаводская».