Принцессы, русалки, дороги... - Екатерина Шевелёва

Тринадцатиэтажное здание слева от гостиницы украшено сверху донизу широкой каменной лентой фресок. Художник изобразил трудовой люд: рабочий ударяет молотом по наковальне, грузчики перетаскивают мешки... За фресками, вдали, в просвете между зданиями, виден Везувий.

Более двух тысяч лет назад извержение Везувия, как известно, принесло гибель жителям древнего города Помпеи. Они, подобно современным труженикам, грузили корабли в порту и были знакомы не только с молотом и наковальней, но и с инструментами точной механики и техники,с высоким мастерством хирургии, с красотой искусства, с удобствами цивилизации. Сколько бы раз ни слышал и ни читал о Помпее человек, его не может не поразить встреча с жизнью, мгновенно остановленной когда-то. Помпея была засыпана тучами пепла, задушена вулканическим газом.

Так и остается перед глазами двухтысячелетний каменный слепок женского тела, оцепеневшего в конвульсиях.

Женщина бросилась на землю, обхватив голову руками, пытаясь спрятаться от смерти. Еще более обнаженно страшна конвульсия собаки. Несчастный щенок, существовавший две тысячи лет назад, видимо, обезумел в предсмертной агонии. Тело у собаки скручено в жгут, лапы вытянуты вверх в отчаянном прыжке — в попытке избежать неотвратимой гибели, пасть широко открыта в последнем диком вое... Каменный слепок жителя, которого удушение газом застигло в бане... Удивительно, как по оцепеневшим когда-то живым линиям лица можно почувствовать характер человека, жившего две тысячи лет назад. Этот невысокий итальянец был, видимо, волевой и сильной личностью. У него стиснуты зубы, резко вскинут подбородок: даже наедине со смертью он не хочет показаться униженным. Только смерть видит его, но пусть и смерть видит мужество, а не отчаяние и ужас.

Останки Помпеи настолько красноречивы, что связывают судьбу древнего города с нашей современностью, с нашей борьбой за жизнь на земле...

Из окна гостиницы «Медитерранео» виден, так же как и Везувий, в просвете между домами, Неаполитанский залив. «Виктория», итальянское судно, на котором я провела две недели в пути от Бомбея до Неаполя, сейчас уже ушла. На рейде стоят темно-серые американские военные корабли.

...Наше путешествие на «Виктории» подходило к концу. О пассажирах парохода можно было бы сказать так, как говорят иной раз об участниках международных форумов: «люди разных стран и профессий, разного социального положения, различных вероисповеданий и разного цвета кожи». Мы перезнакомились, мы уже хорошо знали друг друга. Мужчины дружно вставали, когда женщины входили в салон или в столовую. Женщины просили извинения, покидая компанию. За изысканной вежливостью моих попутчиков, за их легкими шутками и как бы скользящими по зеркальной глади суждениями были биографии не столь уж безоблачные, как могло показаться на первый взгляд.

Еще в начале путешествия я обратила внимание на женщину лет сорока, с немного одутловатым лицом. Женщина одевалась броско и, наверно, могла бы меньше пользоваться косметикой и реже заходить в бар. Потом я узнала, что моя попутчица — секретарша нью-йоркской торговой компании. Всю жизнь она отказывала себе порой в самом необходимом, копила деньги для того, чтобы совершить путешествие по морю, и не как-нибудь, а в первом классе! Эта была не просто мечта. Это был тщательно продуманный способ проникновения в высший свет, где — кто знает! — простая женщина может даже найти своего принца, может воплотить в своей биографии сказку о Золушке...

И вот план осуществился. Но путешествие уже подходило к концу, а секретарша из Нью-Йорка так и не нашла своего принца. Женщина пила виски в баре и хрипло смеялась — может быть, сама над собой?

У моих соседей по столу — седого красавца великана и его стройной, как подросток, жены — была своя мечта. Эти американцы хотели иметь большую семью. «Я сильный и выносливый. Я люблю работать. Пусть у меня будет много детей», — говорил муж. «И только пусть никогда не будет войны», — вторила ему жена.

На пароходе был англичанин, с которым мы часами спорили и радовались этой возможности спорить, не соглашаться и соглашаться друг с другом. В маленьком мире «Виктории» отражались большие споры по жгучим вопросам войны и мира.

Был здесь, на пароходе, француз, трижды раненный в сражениях против гитлеровцев. Был немецкий школьник, не видевший войны. Разные люди. Разные биографии.

Прощаясь в Неаполе, мы обменялись адресами, и я пошутила по поводу того, сколько километров вмещают теперь наши записные книжки. В самом деле: Нью-Йорк — Москва; Лондон — Москва! Шутка о дальних расстояниях получила совершенно неожиданный поворот. Розовая от смущения, моя соседка по столу стала объяснять мне, что она не хотела затрагивать эту тему, но раз я сама коснулась ее, то, словом, лучше, чтобы я не рассказывала никому, с кем познакомилась и даже подружилась на «Виктории»; лучше, чтобы я никогда ни в статьях, ни в стихах, ни в беседах с кем бы то ни было не называла имен своих попутчиков, да, именно не только фамилий, но и имен... «Я не знаю, как в США стали бы реагировать на наше знакомство с вами! — сказала американка. — Вы ведь понимаете — такое положение!»

Американке было почти не под силу это вынужденное объяснение. И остальным моим попутчикам, расставшимся со мной в Неаполе, было в те минуты явно не по себе.

...Когда я вернулась в город из Помпеи, «Виктория» еще стояла в порту. Она выглядела совсем хрупкой рядом с тяжелыми военными кораблями — как девочка рядом с солдатами в грубых касках и шинелях. Мне захотелось проводить «Викторию» по традициям нашей советской вежливости. Да, наши мужчины нередко забывают встать, когда женщина входит или уходит. Но сколько раз, провожая меня в дальний путь, люди по традиции дружбы ожидали, пока самолет, поезд или пароход скроется из виду!..

Я прошла в самый дальний конец пристани и стояла там, глядя, как уползали в трюм канаты, придерживающие «Викторию» у причала, как матросы убирали сходни. Потом «Виктория» плавно и легко пошла за буксиром сквозь пелену дождя. Я стояла и смотрела на нее. Одна. Остальных провожающих, наверно, разогнала плохая погода... И вдруг я поняла, что моя вежливость полностью оценена: мне махали платками и шляпами все пассажиры «Виктории». Одни кричали, называя меня по имени. Другие просто кричали: «Москва!» И я в последний раз повторяла имена, которые больше не должна была называть — нигде, включая эти путевые записки...

«Викторию» закрыли стоящие на рейде военные корабли — они, создающие «такое положение» в странах, мешающие дружбе людей. Подошел служитель порта в форме, попросил у меня паспорт. Я показала.

— Коммунистка! — неопределенно произнес человек в форме, как будто просто констатируя факт.

— Коммунистка, — подтвердила я.

— А кого же вы провожаете? Кто там на пароходе?

— Англичане и американцы! — сказала я, все еще глядя вслед «Виктории».

— Капиталисты! — так же неопределенно, как бы просто констатируя факт, произнес человек в форме.

— Капиталисты! — машинально подтвердила я, смахивая с лица, кажется, дождь.

— Вы надолго в Италию? — спросил служащий. Может быть, ему полагалось задавать вопросы. Поэтому я объяснила:

— На две недели. У меня виза. Посмотрите.

Человек в форме снова бережно взял мой красный паспорт и не раскрыл его, а просто подержал в руке, заслоняя другой ладонью от дождя. Мне показалось, что за безразличной маской служаки на мгновение проглянуло дружеское лицо рабочего итальянца, одно из тех лиц, которые я видела на фресках возле гостиницы «Медитерранео» и на улицах города.

— Гостите у нас подольше! — сказал человек в форме. — Такие гости лучше, чем вот эти! — Он с усмешкой показал на военные корабли. И может быть, в словах итальянца была не только легкая шутка. Может быть, человек в форме увидел мир разделенным и решительно причислил себя ко всему тому, что было крепко связано с моим красным паспортом. Причислил себя к лагерю мирных людей, друзей моей Родины, а не к лагерю военных кораблей, темно-серых, как пепел, засыпавший когда-то Помпею.

СОЛНЦЕ ЗА ПАРУ ФРАНКОВ

Она проснулась в своей каморке среди ночи от храпа за самодельной перегородкой, заменявшей стену, и от собственной злости. Еще, кажется, во сне злость подсказала ей привычное: «Нарочно, что ли, храпишь, как свинья?! Мальчишку разбудишь! Повернись, гадина, на бок!»

Двадцатилетняя дочь спала с мужем в третьем отсеке их одноэтажного домика — стандартного рабочего жилья этой парижской окраины. А мальчишка спал вместе с отцом на кухне, которая, как и во всех остальных здешних жилищах, была одновременно столовой.

Тревога за двенадцатилетнего сына, который не только мог проснуться от храпа, но и догадаться, что отец пьян, охватывала ее каждую ночь. Днем тревогу заслоняли привычные заботы.