Принцессы, русалки, дороги... - Екатерина Шевелёва

Двадцатилетняя дочь спала с мужем в третьем отсеке их одноэтажного домика — стандартного рабочего жилья этой парижской окраины. А мальчишка спал вместе с отцом на кухне, которая, как и во всех остальных здешних жилищах, была одновременно столовой.

Тревога за двенадцатилетнего сына, который не только мог проснуться от храпа, но и догадаться, что отец пьян, охватывала ее каждую ночь. Днем тревогу заслоняли привычные заботы.

Она уже было рванулась босиком, в ночной рубашке за перегородку, чтобы прошипеть ругательства и услышать в ответ такую же злобную брань. Но ком злости в горле начал таять. И она не рванулась, а села на постели, все еще слыша сквозь шум дождя, барабанившего по крыше, пьяный храп, но уже не злясь, а, кажется, удивляясь: «Господи! Что это он так храпит?!»

И тут же поразилась своему удивлению: она давным-давно отвыкла быть снисходительной и думать о человеке за перегородкой «он», а не «свинья» или «гадина». Откуда вдруг такая мягкость сегодня?.. Наверное, от музыки! Сто лет она не была в концерте — и вот попала. Случайно. Зять с дочкой не могли пойти, отдали ей свои билеты. А она совсем забыла, что когда-то любила музыку, и не хотела идти. Но не пропадать же билетам! Зять объяснил, что концерт не такой, когда за километр спрашивают: «Нет ли у вас лишнего?» Стало быть, билеты перепродать было трудно.

Предложила ему, который храпит сейчас за перегородкой, пойти вместе, он огрызнулся:

— Иди гуляй, у меня в цехе каждый день такие концерты, что голова лопается!

И она пошла одна — побежала по серым лужам серой каменной улицы к станции метро «Ля Шапелль».

Был концерт гастролирующего в Париже симфонического оркестра Би-би-си. Дирижировал Пьер Булез, соло на рояле исполнял Джон Огдон, получивший, как говорили, первую премию в Москве, на Втором Международном конкурсе Чайковского.

Она не пожалела нескольких сантимов — купила программку и уселась на свое место, ожидая начала концерта. Какие особенные, проникающие в душу названия у пяти пьес Шенберга: «Предчувствия», «Прошлое», «Цвета», «Перипетии», «Речитатив».

Но когда концерт начался, она долго не могла понять, что происходит: музыка не разрешала приблизиться к себе, топорщилась, как глупый птенец, кололась тысячами иголок, как еж.

Она вспомнила, что когда-то любила прийти в концерт и как бы лечь на волны музыки — пусть несет, куда хочет!.. Не тут-то было! Эта музыка вроде бы даже отталкивала, не признавая ее, уже старую и чужую для концертных залов Парижа.

С трудом, как бы приручая к себе дикую музыку, она наконец сумела подойти вплотную к мелодии. И обрадовалась. И особенно ей понравился «Взрыв» Булеза.

Композитор как бы удалял все лишнее из ее жизни, оставляя лишь самую суть. С жестким трением, с лязганьем каких-то цепей и цепочек, со скрежетом отдирались от сути жизни мелочные заботы: и ноябрьская скверная погода, и нудное сведение концов с концами, и дрязги на работе, и ноющая рука, — не удивительно за двадцать лет работы стенографисткой! Оставалось совсем другое — чистое, радостное, даже ураганно-радостное.

Не было уже «верчусь как белка в колесе», «кручусь как карась на сковородке», с дежурства — в магазин, из магазина — к домашним заботам, потом поспать, потом снова на службу. А было так, словно с легким звоном распахнулось окно в ее молодость.

И теперь, сидя на постели, она вспоминала эту молодость — так, будто оказалась на другой планете, где каким-то чудом уже была когда-то и сейчас неуверенно шла по ней, по планете, имя которой Любовь, шла семимильными шагами, шла рядом с ним, с человеком, который... о, господи! храпит за стеной!.. Но он сегодня как-то уж совсем дико храпит!

Он уже седой, у него огромный живот, глаза плохо видят, половины зубов, кажется, нет. У него руки пахнут картофельной шелухой и кастрюльками, потому что он каждый день, приходя с завода, моет посуду и варит картошку. И убирает кухню, в которой спит.

Это его обязанность — мыть кастрюльки и сковородки, чистить картошку, убирать кухню, потому что у нее и у дочки всегда должны быть наманикюренные пальцы, иначе господину директору противно смотреть на стенографистку, а покупателям нотного магазина, где работает дочка, неприятна продавщица, которая не следит за собой.

Женщина машинально взглянула на свои руки и вздрогнула от неожиданности: до сих пор она сжимала в руке апельсин! Она купила после концерта по дороге к метро пакетик апельсинов, как изредка делала, для мальчишки. И ей почему-то пришла в голову невероятная блажь — не съесть ли один апельсин самой. Блажь — ведь не девочка же она, чтобы лакомиться апельсинами (хотя и не такие уж они дорогие, даже для ноября, всего пара франков). И не больная на диете. И не транжира — умеет сводить концы с концами. Но так и не съела, заснула.

«Сегодня он храпит прямо-таки, как будто... проглотил кусок музыки, ту часть концерта, когда музыка была ершистая и неподатливая!» — вдруг весело подумала женщина и тихонько с апельсином в руке пошла на кухню.

...Обычно, выпив, он спал без сновидений — так, словно всовывал голову в темный мешок, который начинал все сильнее и сильнее давить на глаза, на лоб, на виски, на уши, пока не оставалась одна сплошная чернота. Сколько раз он говорил жене, чтобы она не будила его среди ночи — он пугался, не мог сразу вырваться из мешка черноты в кухню, освещенную фонарем с улицы.

Сегодня он особенно испугался — даже не мог ни огрызнуться, ни харкнуть на пол: слюна душила его.

И вдруг он увидел перед глазами солнце. В протянутой руке жены — огромное желтое солнце, пахнущее апельсином. Такое солнце, как, наверное, в Ницце или еще где-нибудь на курорте, куда ездят богатые люди. И сердце его заколотилось — не как обычно, когда он входил в охваченный жаром, дико пахнущий землей и металлом литейный цех, а гораздо тяжелее и страшнее — может быть, от тех слов жены, которых он так и не понял:

— Съешь апельсин. Ведь совсем недорого — пара франков!..

ДОРОЖКА ДЕВОЧЕК

Не знаю — почему я решила пойти в гости к Франсине Лаби? Когда нас на встрече в Союзе французских женщин представили друг другу, Франсина, глядя куда-то в сторону, сказала: — Приходите ко мне. Только не знаю — найдете ли вы. Это восемнадцатый район Парижа. Шмен де фийетт...

Шмен де фийетт в переводе — Дорожка девочек... Может быть, я и приняла приглашение потому, что меня привлек адрес? В самом деле, не Елисейские поля, не Монмартр, не Пляс д’Этуаль, не бульвар Вольтера, не площадь Конкорд, а Дорожка девочек!

Я отправилась по необычному адресу вдвоем с москвичкой Галей. Мы решили добираться на метро и пешком. Галя не создана для машин, ходить с ней легко. Ей очень под стать имя Галя: она похожа на решительного галчонка, вырвавшегося из гнезда.

Мы доехали на метро до станции «Ля Шапелль» и вышли в темно-серые сумерки. Они лежали на земле темно-серой широкой полосой шоссе. Они висели над шоссе темно-серой тяжелой «плетенкой» железнодорожного моста. Они стояли вокруг темно-серыми стенами домов. Мы были на окраине города, уже пустынной в этот предвечерний час.

Юноша и девушка самозабвенно обнимались на углу. В ярко освещенном многолюдном Париже подобные сценки меня уже не удивляли. Здесь же, среди каменной полутьмы, такое объятие казалось дерзким вызовом в адрес серой повседневности.

Навстречу шла женщина на громких каблучках. Она объяснила, что да, действительно есть такая Рю де фийетт — Улица девочек, — надо идти прямо, направо, потом налево.

И Рю де фийетт действительно была на указанном месте. И была она похожа не то на узкий тюремный коридор, не то на широкую канализационную трубу. Вместо воздуха — вонь. Окна домов наглухо закрыты серыми ставнями.

— Ну и Париж! Здесь убьют — никто не узнает! — бодро сказала Галя. — Я позвоню в этот подъезд.

«Подъезд» скорее был бы похож на заколоченный досками чулан, если бы не медная с белым зернышком луковичка звонка.

Мне было жутковато. И меня обрадовало то, что моя спутница — птенец, прямо-таки топорщащийся от напряжения, — сохраняет присущий ей задор.

Дверь на звонок не открылась, но ставни раздвинулись, и на нас уставились старик и старуха. В клетке суматошно металась ослепительно-желтая канарейка.

— Вам надо Шмен де фийетт, а это Рю де фийетт. Чтобы попасть на Шмен де фийетт, вам, наверно, нужно вернуться к метро и, может быть, даже поехать на автобусе! — объяснил старик.

К метро мы откровенно бежали, взявшись за руки.

Впервые в жизни я обрадовалась полицейскому.

— Месье, скажите, ради бога, где здесь Шмен де фийетт?

Полицейский, или, как говорят во Франции, ажан, удивленно присвистнул и подозвал другого. Оба стали оживленно обсуждать что-то, поглядывая на меня и на Галку, топтавшуюся на тротуаре.