Наполеон: Жизнь после смерти - Эдвард Радзинский

«Нет, что вы — великий политик».

Император неодобрительно посмотрел на меня.

— И вы тоже так думаете… Нет, тысяча раз — нет! Хотя я не жалею об этих мерзавцах. Скольких невинных они погубили в дни террора. Так что я оказался лишь невольным возмездием. Моя мать недаром цитировала Библию: «Ассур жезл гнева Моего! И бич в его руке Мое негодование». Я выступил только бичом Божьим. И народ это оценил. Когда якобинцев везли в ссылку, их с трудом спасли от разъяренной толпы.

Что же касается существа вопроса, Фуше был прав: уже тогда я начал подумывать о возвращении королев-ской власти. Я имел на то право. И сочинение Люсьена должно было подготовить общество… Впрочем, про Люсьена все вычеркните.

Итак, Франция благоденствовала. Я дал республике главное — справедливые законы, и ни одна страна мира не имела подобных. В Тюильри я собрал цвет мысли Франции, мы работали над Гражданским кодексом по десять часов ежедневно… Запомните: мой Кодекс я ценю больше, чем все свои победы! Да, были великие победы. Но слава моя не сводится к сорока выигранным битвам. И даже если Ватерлоо перечеркнет их, мой Граждан-ский кодекс пребудет вовеки. Он собрал воедино плоды великой революции, в нем идеи великих философов. И главное: собственность объявлялась священной. Ибо в стране, где правит собственность, — правят законы, а в стране, где правят неимущие, — правят законы природы.

Изменился и облик страны. За короткий срок были прорыты каналы, проложены новые дороги. Теперь эти дороги и каналы накрепко связали Францию и завоеванные мною земли.

Каждый мой шаг теперь должен был объединять. К примеру, я учредил орден Почетного Легиона. Эти глупцы в Сенате уговаривали меня сделать орден чисто военным. Но я объяснил: в стране тридцать миллионов. И триста тысяч профессиональных военных — ничто по сравнению с этой массой. Чтобы орден Почетного Легиона стал воистину почетным, он должен объединить за-слуги военных и штатских. И я первый подал пример, когда на поле брани подписывал свои приказы «Бонапарт, член Академии».

В результате побед (и, следовательно, контрибуций) промышленность развивалась, музеи были переполнены сокровищами искусства побежденных стран. Никогда Франция не знала такого процветания! Не хватало лишь стабильности в управлении. По тогдашней Конституции я — главная причина благоденствия страны — в любой момент мог потерять свой пост по прихоти Сената. Чувствуя несуразность положения, сенаторы предложили продлить мои полномочия на десять лет. Я отказался и попросил провести плебисцит. И не ошибся — миллионы избирателей единодушно потребовали, чтобы я стал пожизненным Консулом. Сенат наконец-то все понял и торопливо преподнес мне это звание.

В это время я окончательно развалил коалицию врагов Франции — выбил из нее Австрию. Мало выиграть войну, надо уметь заключить мир… Я умел это делать. Я послал брата Жозефа на переговоры с австрийцами — так я начал приучать Европу к новому блеску моего семейства. Но всю работу на переговорах, конечно, сделал Талейран. И сделал отлично… Правда, потом Фуше показал мне список подарков, которые Талейран получил от австрийцев во время подписания договора.

Я был взбешен — вызвал Талейрана. Прохвост объяснил: «Я брал эти подарки нарочно, чтобы австрийский двор поверил, будто я на их стороне. И что в результате?.. Как жаль, что Фуше, справедливо информировавший вас о подарках, не сообщил вам о перехваченной депеше Кобенцля. — И Талейран с удовольствием процитировал: — „Вот он, несчастный договор, который мне пришлось подписать… он ужасен“.

«Надеюсь, я не обманул ваши ожидания, генерал?» — спросил негодяй, не скрывая радостной улыбки. Мне оставалось только поздравить прохвоста с этой… дипломатической победой.

Мир принес мне всю Бельгию, Люксембург и германские владения по левому берегу Рейна. Я заставил Габсбурга признать и образованные мною республики — Батавскую, Гельветическую, Цизальпинскую и Лигурий-скую. Все они становились практически частями Франции. Это уже были контуры величайшей державы — новой Римской империи.

Тогда же я сумел перетянуть на свою сторону еще одного вчерашнего врага — русского царя Павла. Я никогда его не видел, но сразу его понял. Это, пожалуй, был по-следний рыцарь… взбалмошный, сумасшедший, но рыцарь, заблудившийся в нашем жалком веке. Пленить его можно было только великодушием. Я отправил ему подарок — всех русских солдат, захваченных во время войны, велев одеть их в новенькие с иголочки мундиры. И ничего не попросил взамен. И он стал моим! Я написал ему письмо, где предложил разделить мир. В ответ он обещал направить своих бородатых казаков в поход на Индию. Да, он тоже был мечтателем…

Теперь Англия осталась одна… и начала действовать! Англичане расправились с несчастным русским царем. Субсидировали заговор и возвели на престол этого хитрого византийца Александра. Они промахнулись на улице Сен-Никез, но попали в меня в Санкт-Петербурге… Однако я был слишком силен, а новый царь слишком нерешителен, чтобы тотчас начать войну. Да и в самой Англии в это время шли рабочие бунты.

И англичане вынуждены были заключить со мной мир. Мир этот был для них очень тяжелый: все колонии, захваченные у французов, голландцев и испанцев, пришлось отдать… фактически мне. И вернуть Мальту мальтийским рыцарям… то есть опять мне. За это я обещал вывести мои войска из Египта… естественно, на английских кораблях! Брошенная в Египте армия была моей головной болью. Я не знал, как вернуть на родину из раскаленного ада тех, кого увез так далеко. Теперь это согласились сделать мои враги. Так что эта уступка англичанам на самом деле была еще одной моей победой.

Я обещал также вернуть Рим Папе. И сделал это с великой готовностью, ибо уже тогда у меня были большие надежды на понтифика. Они были связаны с будущем, которое было теперь уже не за горами…

Итак, Франция после одиннадцати лет непрерывных войн могла теперь наслаждаться прочным миром. «Мирные договора были для вас всего лишь перемириями между битвами». Это посмеет сказать мне впоследствии Меттерних. Нет, заключая мир с Англией в Амьене, я верил, что мои дела и дела Франции если не навсегда, то надолго урегулированы. В Европе впервые за много лет молчали пушки. Я становился хозяином мирной Европы…

Император карандашом быстро набросал на листе бумаги карту Европы, изобразив свои, исчезнувшие нынче владения, и с удовольствием перечислил:

— Бельгия, Голландия, Италия, Пьемонт, левый берег Рейна… Делом ближайшего времени было присоединение беспомощной западной Германии. Причем слабая Пруссия и дважды поверженная Австрия уже были не соперники… — Его карандаш заштриховал обе великие державы. — Но тогда я надеялся… это непременно запишите, даже выделите — завоевать их мирным путем! Я уже тогда мечтал о едином европейском доме, где народы Европы объединятся под главенством французов. Мечта становилась явью, чтобы в конце…

Император не закончил фразу и зачеркнул все нарисованное.

— Я готов повторить тысячу раз: я хотел завоевать Европу мирно. Завоевать своим Кодексом, культурой великой нации, освободившейся от предрассудков дряхлого мира королей! И я тотчас продемонстрировал, насколько верю в прочный мир. Я объявил: теперь мне не нужна полиция! И упразднил ведомство Фуше.

Министерства полиции более не существовало. Я уже тогда тяготился опекой Фуше — он слишком старался. Я чувствовал себя постоянно окруженным агентами этого мерзавца. Я дал ему отступного — большие деньги, которые он так любил. Фуше купил на них огромный трех-этажный особняк на улице Дюбак, совсем недалеко от моего дворца. Как он сказал мне: «Чтобы мне легче было ждать, когда вы меня вернете»… И мерзавец оказался прозорливее меня — скоро, очень скоро пришлось его возвращать…

К тому времени я уже заключил конкордат с Папой. Католичество вернулось во Францию. Запишите: одно из главных моих достижений — возвращение в страну религии. Я признал католицизм религией большинства нации. Но отнюдь не государственной религией, как это было при королях… Если цезарь и церковь соединяются — все заканчивается фарисейством и ложью. Но я постоянно подчеркивал свое покровительство религии. Я сказал прелатам в Милане: «Я предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей религии!» Я выпустил из тюрем всех священников, отправленных туда в дни террора. В ответ Папа обязался никогда не требовать возвращения конфискованных церковных земель. Верующие, которые ими владели и мучались, ощущая свой грех, были благодарны мне за мир с наместником Господа.

Я помню, как впервые после революции состоялась торжественная месса в Нотр-Дам по случаю Амьенского мира. Я присутствовал на ней… правда, с условием не целовать Святые дары и не участвовать в прочих безделицах, выставляющих на смех разумного человека. Запишите мой разговор с Сийесом перед этой мессой. Узнав о предстоящем богослужении, бывший аббат сказал: