Письмо из дома - Кэролин Харт

Джим Дэн Пульям работает в гараже Пурди. Высокий, стройный, порывистый, он говорит мягко. Руки его испачканы жиром и грязью. Ему семнадцать, и он художник. «В девятом классе я подрался с парнями, которые смеялись надо мной из-за того, что я любил уроки живописи. Я сломал одному парню руку. Барб Татум рассказала своей маме, и она пришла к нам». Он отвел голубые глаза с поволокой и посмотрел на подсолнухи с голову величиной возле проволочной ограды вокруг гаража. «Даже не дом, а трейлер в квартале Бурна». Он посмотрел с вызовом. «А она пришла и держалась так, будто я жил на Гикориевом холме. Она посмотрела мои рисунки. Некоторые были нарисованы углем на мешках из-под бакалеи. Она говорила, что люди не понимают, как уловить свет и цвет, а художник видит пульс жизни. Так она это назвала: пульс жизни. Тогда я впервые понял, что я делаю и почему мне это кажется верным». Он погладил блестящий гаечный ключ. «Иногда казалось верным. Чаще я сходил с ума и выбрасывал рисунок, потому что он был недостаточно хорош. Миссис Татум говорила мне, чтобы я продолжал рисовать, даже если люди смеются. Я не должен бросать, даже если меня возненавидят. Если я брошу, я ссохнусь, как забытое зерно в поле. У меня есть картина, над которой я работал этим летом. Я собирался показать ее миссис Татум. Солнце над водой Охотничьего озера…»

Капли воды блестели на ярко-зеленом папоротнике у крыльца Бетти Стил. Несмотря на оклахомские ветры, на свежеокрашенных качелях нет ни пылинки. На плетеных стульях недавно сменили чехлы. Миссис Стил преподает домашнюю экономику. Ее каштановые волосы, подстриженные под пажа, блестели в полуденном солнце. Она сцепила руки, лицо ее оживилось. «Фей любила живопись. Я знаю, у меня нет способностей, но я всегда хотела рисовать, а она давала уроки в магазине по субботам для тех, кто, как и я, работает. От нее я многое узнала о преподавании, хотя она ничего не закончила. Но она всегда видела истину. Людей. Красоту. Посередине занятия она могла вдруг подбежать к кому-нибудь и закричать: „Посмотрите, как солнце проходит сквозь окно. Если бы мы могли нарисовать миссис Харрис в солнечном свете, это было бы так прекрасно!“ Миссис Харрис (я взяла это имя, чтобы никого не смущать) могла быть некрасивой женщиной с толстыми очками и усталым лицом, но Фей помогала нам увидеть ее красоту, блеск глаз, тонкую линию подбородка, жизнь в ней. У Фей был дар преподавания. Спросите любого, кто ходил на ее занятия. Большинство не слышали о Рембрандте и рисовать совершенно не умели, но если они хоть немного приоткрывали свои сердца, то уроки Фей поселяли в них то, что невозможно забыть. Я так жалела, что ей пришлось отказаться почти от всех занятий и работать на полную ставку у Джессоп. Смерть Фей — потеря для всех горожан, любящих искусство. Я знаю, что она продолжала учить некоторых, например, Джима Дэна…»

Лу Хоппер сказала, что не терпит выкрутасов в своем баре. Высокая, рыжеволосая, с грубым голосом, эта женщина не привыкла улыбаться. «Многие в городе не любят пивные, но у меня чистое место, и у меня скандалов не бывает. Посетители пьют пиво, танцуют, едят ребрышки или гамбургеры, когда есть мясо, или сыр, ржаной хлеб и картошку, когда мяса нет. С начала войны у нас каждый вечер полно народа. Музыка помогает забыть о проблемах. Я, кажется, и не разговаривала ни разу с Фей Татум, но знала ее как постоянную клиентку. Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так танцевал. Она со всеми танцевала, с молодыми и со старыми, если только они руки держали при себе и умели забыть обо всем, кроме музыки. Фей весь вечер проводила на танцплощадке, никогда не сидела ни в кабинках, ни у стойки, она приходила ради музыки, ритма, звука. Боже мой, она умела танцевать. Как-то они танцевали джиттербаг с одним солдатиком из Луизианы, сейчас его отправили служить на Тихом. Все останавливались, становились в круг, а после танца хлопали и кричали. И я вам вот что скажу: она приходила одна и уходила одна. Никогда не сидела в уголке с мужчиной». Миссис Хоппер подняла густую темную бровь. «Многие из тех, кто приходит сюда, одиноки. Они ищут любви. Это всегда видно. Но не Фей. Она просто хотела танцевать. Я ни разу не разговаривала с ней, но помню, она однажды сказала: „Когда я танцую, то ничего не боюсь“». Миссис Хоппер закурила, глубоко затянулась. «И я ей сказала: „Милая, я не знаю, чего ты боишься, но рада, что у тебя есть музыка“».

Марта Крейн прожила нa Арчер-стрит тридцать три года. Ее муж, Уильям, сорок лет держал магазин красок до самой смерти в 1935 году. Дом миссис Крейн сияет чистотой, занавески хрустят, пол натерт до блеска, на всех подушках свежие отглаженные наволочки. Повсюду семейные фотографии: на камине, шкафах, столах. Портрет ее сына, Джорджа, в форме капитана стоит на почетном месте на каминной доске. «Моему мужу нравился Клайд. Он помогал нам чинить машину. У него она всегда заводилась, но хозяйством он не любил заниматься, а Фей была слишком занята Барб и своим рисованием, чтобы о нем заботиться. Она почти не готовила и не прибиралась, только любила играть с Барб. Я помню, Барб было около пяти, и они с Фей все заливались и делали куличики из песка, втыкали в них травинки, а Фей говорила „Передай петрушку“, и они прямо умирали от смеха. Я не понимала, что тут такого смешного, а они все хохотали и хохотали. Фей не особенно волновало, как выглядели ее дом и двор. Она с ума сходила по диким цветам, говорила, что Господь создал лучшие цветы, отчего бы просто не наслаждаться ими. У них за домом росли полевые метелки, из которых можно делать кисточки. Я думала, что если у женщины лицо и одежда вечно перемазаны краской, то ей захочется, чтобы дом был ухоженный. Его надо было покрасить задолго до того, как Клайда призвали. А сломанная стойка для сушки белья — это просто неприлично. Она привязывала веревку к моему забору, так вульгарно! Но сейчас я рада, что ничего ей не говорила. Иногда она ставила мольберт под дубом, таким огромным, что под ним ни травинки не растет из-за тени. Я старалась в это время развешивать белье и смотреть, как она рисует. В ней было что-то волнующее, — не знаю, как сказать: волосы зачесаны под бандану, на голубом блузоне пятна краски, лицо раскрашено, как у индейца на тропе войны. В ней будто бы жизни было больше, чем в других. Знаешь, когда ворон летит в солнечном свете, глаза блестят, как новый пенни, и перья сверкают, как отполированный уголь. Вот с минуту смотришь на него и кажется, будто весь мир взрывается жизнью, и ты, и ворон, и большой старый подсолнух, и цикады. Вот что я чувствовала, когда смотрела, как рисует Фей».

Фей Татум по-прежнему любит, смеется, рисует и танцует в воспоминаниях тех, кто ее знал.

Гретхен перечитала статью, исправила опечатки, впечатала свое имя и рубрику — «Воспоминания» — в верхнем левом углу. В верхнем правом проставила номера страниц и скрепила их. Закончив, села за стол, держа в руках статью. Она получилась на двадцать восемь дюймов, самая длинная из всех ее произведений. Не глупость ли все это? Не спросит ли себя мистер Деннис, зачем он ее нанял? Может, смять бумагу, выбросить в корзину, выйти в раскаленный полдень и оправиться в кафе, скрести, мыть и забыть о…

Заскрипел пол. На ее стол упала тень.

— Дай-ка взглянуть, Гретхен. — Мистер Деннис протянул руку и взял статью.

Он всегда читал быстро. Но эти минуты — две-три, не больше — тянулись бесконечно. Закончив, он кивнул, подошел к своему столу и сказал через плечо, как бы между делом:

— Хорошо, Гретхен, я пошлю это по телеграфу. С твоим именем.

Она замерла… По телеграфу… ее статья пойдет по телеграфу…

Гретхен надела голубое платье из шерстяного крепа — лучшее зимнее платье с гофрированной юбкой, тяжелой, как одеяло. В нем она задохнется от жары, но темных летних платьев у нее не было. Имелась пара белых лодочек на лето и пара темно-синих для зимы. Надеть зимние туфли? Содрогнувшись, она примерила темную пару. Нацепила темно-синюю соломенную шляпу, тщательно выдернув пучок желтых перьев. Зачем люди надевают на похороны темное? Показать, что они несчастны? Трудно сказать. Но так делали все. Забавно. Как муравьи, что ползут на муравейник. Интересно, похожа она на муравья? Поступая, как все, потому что иного не знает? Этот вопрос она припрятала, чтобы потом поразмыслить над ним.

Бабушка ждала в гостиной. Она надела свое лучшее темно-синее шелковое платье и голубую соломенную шляпу. Седые косы были тщательно уложены короной. Обычно, когда они шли в церковь, ее голубые глаза живо горели, а пухлые щеки розовели от нетерпения. Сегодня на ее бледном и измученном лице проступил возраст, а плечи согнулись. В руках она держала керамическую чашу, закрытую вощеной бумагой.

— Я приготовила фруктовый салат. Барб с тетей в доме Татумов, и, думаю, надо отнести его туда. Не знаю, придут ли к ним люди после похорон… — Ее сумочка и перчатки лежали на столе у входной двери.