Чужая игра для Сиротки (СИ) - Субботина Айя

Приходится отложить кочергу.

Хочу встать, но герцог останавливает властным:

— Нет, герцогиня, останьтесь там.

Взглядом показывает, что ему нравится моя почти коленопреклоненная поза, потому что, если посмотреть со стороны, все так выглядит, будто одна опальная герцогиня бухнулась в ноги всесильному надменному мужчине.

Даже мне это неприятно, а герцогиня, наверное, уже метала бы гром и молнии.

— Не примите на свой счет, юная леди — я просто потянул шею и предпочитаю смотреть на вас сверху вниз, а не на оборот. — Он немного жмурится, и снова не пытается скрыть, что целиком доволен ситуацией и моим унизительным положением. — И так, повторю вопрос — всем ли вы довольны сейчас?

Я, хоть и сижу почти что у его ног, словно ручная собачонка, все же распрямляю спину и вздергиваю подбородок. Герцогиня без конца повторяла: подбородок держать приподнятым, держать лицо и гордость, потому что гордость — это оружие женщины.

Единственное, которое у меня вообще есть.

Глава тридцатая

— Я всем довольна, герцог, — отвечаю, стараясь выдержать ровный тон. Нельзя показывать слабость и тем более нельзя показывать недовольство. Дочери предателя королевской милостью сохранили жизнь — это самое важное. — У меня есть крыша над головой, есть деньги, чтобы жить и еда, чтобы не умереть с голоду. Многие люди Артании не владеют и малой частью этого.

Вот так, кажется, в самый раз.

Герцог прищуривается и его темные глаза изучают меня так пристально, что хочется плотнее закутаться в занавеску.

— И вам не смущает, что корона отхватила самый лакомый кусок пирога с вашего стола?

О чем он говорит?

Те земли, о которых шептались кандидатки — он был таким важным?

— Я рада, что король решил воспользоваться им с большей пользой, чем мой покойный отец, — говорю почти наобум, тыкая иголкой в стог сена.

Плачущий, пусть он скажет хоть что-то, даст хоть какую-то подсказу, пока я не наговорила на смертный приговор.

— Король всегда отличался мудростью, — многозначительно отвечает герцог. — А еще милосердием и терпимостью.

Почему мы вдруг заговорили о короле?

— Просто чтобы вы понимали, юная леди. — Герцог так резко меняет положение, что я даже не понимаю, почему вдруг его лицо — над моим, и почему тень от его мощной рослой фигуры закрыла тусклый мельтешащий свет где-то за его спиной. — Никто и никогда не забудет «заслуги» вашего отца. И то, что вы оказались в числе претенденток, никак не отменяет того факта, что кости вашего отца гниют в неизвестной могиле и никогда не будут возвращены в родовой склеп.

Я просто теряю способность мыслить, когда он так близко.

Та странная горечь в крови, которая подталкивала бежать от него куда глаза глядят, становится такой сильной, что я с огромным трудом проталкиваю в горло вязкий липкий ком паники.

— Милорд, вы…

Хочу сказать «слишком близко», но он наклоняется еще ниже и на этот раз огонь освещает его лицо, бросая острые резкие тени на смуглую кожу, впалые щеки и губы, сжатые в тонкую линию презрительной усмешки.

Мои глаза округляются, когда он сбрасывает на пол мундир, заводит за спину руки и грубо, так что ткань трещит по швам, стаскивает рубашку.

Что он собирается делать, боги меня сохрани?!

И только через минуту, когда мой взгляд непроизвольно спускается ниже его шеи, я начинаю понимать, что герцог пытается мне сказать.

Вернее, показать.

Боги, это просто… ужасно.

Человек правда может выжить после… этого?!

Его грудь, плечи, руки и даже живот покрыты рваными ожогами и шрамами. Их столько, что кажется, будто все это — просто искусно сшитый костюм, подогнанный к телу один к одному, стежок к стежку. Шрамы старые — это хорошо видно по их плотности, толщине и цвету, который теперь едва ли сильно темнее самой кожи. Той ее небольшой части, которая видна за всем этим ужасом.

Герцог грубо хватает меня за запястье, тянет вверх, заставляя встать на ноги.

Поворачивает спиной к огню, и я, чтобы не закричать, залепляю рот сразу двумя ладонями.

Спина вся исполосована. Его не то, что хлестали плетью.

Его словно пытались лишить кожи, так плотно и мастерски лежат шрамы — вдоль и поперек, до самой поясницы и ниже, убегая за пояс штанов.

«Плачущий, спаси его душу…» — мысленно шепчу слова прощения, но герцог снова поворачивается ко мне, и на этот раз грубо хватает меня за лицо, сжимая щеки пальцами, будто вознамерился раздавить мой череп.

— Что, юная леди, вам не по душе такое не приятное для ваших благородных глазок зрелище? — зло шипит сквозь зубы, наклоняясь к моему лицу слишком близко.

Дышит прямо мне на губы.

Я пытаюсь освободиться, потому что кровь буквально загорается под кожей.

Мне очень страшно.

Очень-очень страшно.

Ужас сковывает волю, не дает трезво мыслить, контролировать себя.

Что, если случится одна из тех «странностей», и я случайно разобью стену или, еще лучше, подожгу герцогу руки? Он точно не станет молчать и с радостью передаст меня в руки Инквизиции.

Плачущий, помоги…

— Вы делаете мне больно, герцог, — пытаюсь сказать хоть что-то, но в ответ он склоняется еще ближе, и я теперь между нашими губами расстояния меньше, чем между моими ладонями во время молитвы!

— Я? Вам? — Он как будто наслаждается моей беспомощностью, смакует ее. — Герцогиня Лу’На, помните тот день, когда я стал таким «жгучим красавцем»? Помните, что вы тогда делали?

Я сглатываю.

Интуиция подсказывает, что на этот вопрос лучше не отвечать.

Что сейчас вообще лучше просто молчать и делать вид, будто я не хочу отвечать на его вопросы из упрямства и гордости.

— Хорошо, я не гордый — могу и напомнить.

Хватка на моих щеках внезапно слабеет.

Но герцог не убирает руку, а опускает пальцы ниже, к подбородку. Поглаживает его подушечкой большого пальцы, поднимает выше, очерчивая линию нижней губы.

И еще выше, чтобы закрыть пальцем мой распахнутый в немом возмущении рот.

— Вы стояли рядом с вашим любимым отцом, юная леди. Такая маленькая, такая… еще почти ребенок. Стояли и улыбались, — он уводит палец в уголок моего рта, чуть с нажимом приподнимая его вверх, как будто хочет сам «сделать» ту же улыбку. — Улыбались, когда Хлестатели, по приказу вашего отца, сдирали с меня кожу шипастыми плетками.

По моему телу проходит дрожь.

Этого не может быть.

Никто в здравом уме и вере в богов не сделает с человеком… подобное.

— Вы улыбались, когда меня растянули на кресте и палачи вашего отца прижигали меня всякой дрянью. — Герцог почти-что рядом с моим ртом, его губы так близко, что я не понимаю — целует он меня или только собирается? — Каждый раз, когда я терял сознание от боли, надеясь, что сдохну и мучения прекратятся, но меня снова и снова окатывали водой, знаете, что я видел? Смеющееся лицо вашего отца и улыбку его милой дочурки.

Если бы герцогиня сказала мне об этом, я бы никогда не стала ею даже на мгновение.

Может быть… мне нужно признаться?

— Потому, леди Лу’На, — герцог улыбается одними губами, и тени от огня в камине делают эту улыбку нечеловеческой, зловещей, — я никогда не смогу забыть того, что сделало ваше сраное семейство. Даже если бы хотел — а я, поверьте, хотел бы — все равно не смогу. И никогда не прощу ни вас, ни людей, которые были настолько глупы и беспечны, что протянули вам руку помощи.

Мысль о признании мгновенно умирает под каменным молотом этого обещания.

Я, простая послушница, тоже помогла герцогине и стала добровольной соучастницей чудовищного обмана.

И я даже не смогу сказать ни слова в свою защиту, потому что тогда мне прямая дорога в лапы инквизиторов, которые вряд ли будут гуманнее и человечнее, чем этот истерзанный мужчина.

И все же, он не отстраняется, хоть ненависти и презрения в его голосе столько, что ими запросто можно наполнить самый бездонный колодец Артании. Его пальцы так нежно поглаживают мою щеку, что я перестаю понимать происходящее.