Избранное - Майя Ганина

Нелька из всего поняла только последнее и страшно разрыдалась. Когда они отчаялись уже ее успокоить, Мишка расстроенно сказал:

— Возле японского дома каштаны спилили. Чуешь? Взрывом, что ли, попортило? А может, хотят, чтобы окна там голые были от шпионов.

Нелька, услышав про шпионов, перестала реветь и принялась выпытывать, что это такое.

Мать вернулась с Рыжим. Она, не торопясь, проследовала с ним через весь двор, спросила Кешу, обедали ли они, на что он оторопело кивнул, хотя они не обедали.

— Тогда гуляйте, домой зря не шаркайте, грязь не носите! — повелительно и громко произнесла мать и пошла дальше.

Рыжий двинулся следом, вяло кивнув Кеше, в петлицах вместо ромба у него теперь почему-то были две шпалы, он сбрил бороду и усы, лицо стало противно гладким и белым.

— Разжаловали ухажера, — объяснил неизвестно откуда осведомленный Мишка. — Думаешь, что́ он в Москве боле месяца трется? Он под трибуналом был.

Кеша слушал, как бы через кровь, шумящую в ушах, отлившую от лица так, что похолодел кончик носа. Он все порывался встать и пойти домой, но его удерживал Мишка. А тут еще Нелька разнылась, что хочет есть и спать. Кеша нес ей какую-то чушь, ничего не соображая, сказал наконец такое, что Нелька принялась хохотать без удержу, а что — убей, не вспомнишь.

«Какая… Ах, какая! — думал он. — Из-за этого… папа погиб, а может, он нарочно повел их в город, чтобы уничтожили. Нарочно, из зависти к папе. Он, наверное, у него мамину карточку видел…»

И вдруг ясно представилась сцена: отец, пошатываясь, прислонился к обваленной стене, а этот из-за угла стреляет ему в спину…

Кеша вскочил и бросился бежать по лестнице. Подергав дверь и убедившись, что она заперта, начал дико колотить в нее ногами и кулаками.

Одна за другой распахивались двери в коридоре, выходили соседи и молча, ни о чем не спрашивая, стояли.

Наконец и его дверь отворилась — Кеша влетел в комнату.

Дверь ему отпер Рыжий. На нем была нижняя белая рубаха, брюки галифе и отцовы тапочки. Мать лежала в постели, выставив из-под одеяла голые худые плечи, растрепанная коса свисала до пола, лицо ее было в красных пятнах, глаза гневно-надменными.

— Итак, зачем ты рвался?

— Посмотреть, — отвечал Кеша, чувствуя, как пропадает гнев и появляется страх и отвращение перед тем, что сделано.

— Посмотрел? Теперь уходи.

Кеша постоял еще, слушая, как дико торопится сердце, так дико, что дурнота вступает в голову и комната начинает плыть перед глазами. Мысленно смирился с тем, чтобы уйти, мысленно повернулся. Но это выходило совсем глупо. Пересилив себя, он сказал:

— Ты не любила папу? Так быстро забыла… — Он взглянул на лодочки, валяющиеся на коврике перед кроватью: белая лайковая подкладка внутри потемнела уже от ноги, но все же они были еще совсем почти новые, — заспешил, наполняясь опять предчувствием гнева. — Новые еще, а тебе их папа дарил!.. Ты в них с этим ходишь, из-за которого папа погиб. С этим…

— Ну, — с тихой злобой сказал вдруг Рыжий, — не тебе тут выводы делать. Еще трибунал нашелся!.. Я пока сам не разберу, кому хуже.

В дверь ворвалась Нелька, за ней вошел и остановился Мишка. Нелька бросилась к матери.

— Я к тебе! Спать хочу, мамуля! Покорми меня в постельке.

Подняла требовательно руки — мать потянулась, чтобы взять ее, тогда Кеша в ужасе и омерзении закричал:

— Не смей! Нелька, не смей!..

Он схватил Нельку за руку и оттащил от кровати, а Рыжий, приподняв его за воротник рубахи, подвел к двери и толкнул так, что Кеша вылетел на лестничную площадку. Увидел, как Мишка бросился на Рыжего, услышал Нелькин визг, а мать все молчала. Тогда Кеша пошел вниз по лестнице, ничего не видя от дурноты и слез, вышел за ворота и побрел по улице.

Дурнота прекратилась, он поднял глаза и увидел «японский дом», омерзительно-голый без каштанов, словно бритое лицо Рыжего. Кеша даже приостановился, потом двинулся дальше.

«Что бы сделал папа? — вяло подумал он, пытаясь снова объединить себя со своим видением. — Он бы, верно, застрелил их…»

И вдруг со страхом вспомнил, как однажды, когда ему было лет семь, на даче у хозяев заболела стригущим лишаем овчарка, и отец застрелил ее прямо у него на глазах. Кеша стал плакать до икоты, до нервного дерганья, а отец, взяв его под мышку, приволок к издыхающей собаке и кричал: «Слюнтяй! Не смей воротить морду! Не у матери под юбкой тебе жить! Гляди и закаляй сердце, жизнь жестока!..»

Но сердце у Кеши тогда было, видимо, еще слабое, — может же теперь он, не отворачиваясь, смотреть, как кошка жрет живого воробья, — и мальчишка потерял сознание, а после десять дней лежал в постели.

Кеша подумал, что все-таки, наверное, он никогда не сможет стать таким, как отец. И вообще хорошо, что теперь он обязан бежать с Мишкой на фронт, только бы скорее, хоть сейчас, потому что возвращаться домой нельзя…

Он дошел до Арбатского метро и бессильно сел на ступеньку, привалившись к мраморной колонне. Успокаивался. Он всегда успокаивался, когда сидел, прислонясь к чему-то надежному, бессознательно садился именно так — и мысли потихоньку приходили в порядок.

Сначала он представил, как они с Мишкой пробираются на фронт, как красноармейцы в эшелонах кормят их горячей кашей, — у Кеши даже заболело под ложечкой от голода, и он пожалел, что не пообедал, пока не было матери. И показалось ему пустым и напрасным все, что произошло, но вернуть это было уже невозможно, как невозможно было вернуть, обратить смерть отца, войну, даже красивые каштаны перед японским домом, которые, неизвестно зачем, спилил какой-то дурак.

«Все было так хорошо!» — с привычной болью подумал Кеша, но где-то в глубине, даже не назвав эту мысль словами, понял, что ему только казалось, что все было хорошо. Война ничего не изменила ни в матери, ни в отце, ни в нем самом, ни в этом странном доме, ставшем без каштанов таким безобразно голым. Она только обнажила скрытое, только подтолкнула муть со дна, но муть была раньше, находясь в покое до поры до времени.

Он понял, что не убежит на фронт, потому что у него на это не хватит мужества, зато у него хватит мужества вернуться сейчас домой и перенести все, что будет, а после, когда это кончится, заботиться, чтобы Нелька никогда уже больше такого не увидела.

И еще, хотя школы пока не работают и не известно, когда будут работать, он раздобудет учебники по физике, химии и математике до десятого класса, сам разберется в них и изобретет наконец что-нибудь такое, что навело бы в этом мире порядок.

1965

Про Лёшку

Обнесенные низенькой изгородью, ряд за рядом на желтой песчаной земле — серые гранитные плиты с чугунными досками. К чему такая тяжесть над теми, кто все равно не встанет? Пусть бы цвел красный кустарник, пахнущий пряно и сладко…

Рядовые:

Рядченко А. Н., Ачкосов П. В., Луйков И. К., Иббинов Ф. Т., Казачиков Г. А. Погибли в 1941—1945.

Рядовой Морозов И. Б. Погиб в 1941—1945.

Лейтенант Гаврилов А. П. Погиб в 1941—1945.

Рядовой Горчаков П. П. Погиб в 1941—1945.

Рядовые:

Словач А., Курницов Н. А., Колмогоров А. М., Кашевитин С., Зятьков К. Т., Багурников Г. К., Роблундов Г. В., Синдиков Ю. Н. Погибли в 1941—1945.

Они погибли в разное время и, вернее всего, никогда не знали, никогда не видели друг друга — лежащие теперь в одной могиле солдаты. Но каждый из них однажды пробежал по этим холмам, топоча тяжелыми сапогами, оскальзываясь на хвойной подстилке, лицо его было красно и потно, изменено ненавистью, азартом боя или страхом. Каждый из них перед смертью жил и чувствовал полно…

Лейтенант Коротков. Погиб 16.VII.1944.

Литва праздновала двадцатилетие своего освобождения от немцев 18 июля 1964 года. Вот почему так точно известно, когда погиб безымянный Коротков…

Младший лейтенант Конуркин Алексей Матвеевич. 1924—1944.

Ему было двадцать лет.

Майор Таран И. Я. 1921—1944.

Двадцать три…

Младший лейтенант Максимов А. М. 1923—1944.

Двадцать один…

Младший лейтенант Ремизов Алексей Федорович. 1924—1944.

Двадцать лет…

Старший лейтенант Кузьмин Сергей Сергеевич. 1914—1944.

Тридцать лет. Мой брат тоже четырнадцатого года рождения, ему сейчас пятьдесят.

Герой Советского Союза, гвардии старший лейтенант Феофилов П. П. 1915—16.VII.1944.

Двадцать девять.

Полковник Назаров Н. К. Погиб в 1941—1945. На ленте, перевившей железный венок, написано: «Jūs visada gyvi» — «Вы всегда живы».