Журнал «Вокруг Света» №01 за 1987 год - Вокруг Света

Но ожерельем или бусами становится янтарь под руками сверловщиц. В этом цехе в основном работают женщины. Прежде, чем нанизать бусинку на нитку, надо ее просверлить, да не как угодно, а с учетом формы и рисунка. Тут уж нужны острый глаз, интуиция, мастерство, ведь, как утверждает сверловщица Галина Левина, любая бусинка по-своему хороша.

— Не нарушать рисунок, по возможности оттенить его, подать с более выразительной стороны,— объясняет она,— вот в чем наша задача. Лишь внешне операция выглядит простой, а на самом деле секунду на осмысление — и вводишь тонкое сверлышко в камень. За смену через каждую сверловщицу проходит до 12 тысяч бусинок, и ни одна не повторяет другую...

Однако не все добытое — самоцвет. Попадается немало и довольно скромных на вид камней. Их отправляют в автоклав на обесцвечивание. Пестрые и разнохарактерные — они при высокой температуре и под давлением становятся все светло-желтые, бывает, медовых оттенков. Затем эти камешки помещают в муфельную печь, где янтарь закаливается, внутри его появляются коричневые паутинообразные трещинки — добавляют, так сказать, искусственной красоты. Здесь камушки приобретают такую прочность, что их после можно полировать до зеркального блеска.

— Но ведь после сортировки,— спрашиваю я,— наверняка остается янтарь, который непригоден для художественных изделий? Такой идет в отход?

— Почему? — удивляется Тихомиров.— У нас любой янтарь идет в производство. Правда, после соответствующей обработки. Зайдем в прессовочный цех...

Огромное помещение наполнено гулом и грохотом. Здесь стоят гидроабразивные машины, которые водой и песком, сжатым воздухом шкурят «нехудожественный» материал, снимают с него рыжую корочку окислов. Отсюда, уже абсолютно чистым, янтарь попадает в дробилку, потом на мельницу, наконец, янтарный песок смешивают с полистиролом, и он приобретает мутно-желтый цвет. Из этого «полуянтаря» прессуют камушки для бус, кулонов, браслетов...

— И все же,— говорит Анатолий,— природа — лучший художник. Иногда попадаются уникальные янтари. Это настоящие сюжетные миниатюры. В одних искрятся дождевые потоки, а за ними четко видна фигурка человека. В другом — снежная равнина с кустарником над берегом замерзшей реки, с далекой полоской леса, избами с пушистыми шапками снега на крышах...

Янтарь и море. Так и кажется, что алатырь-камень, как называли его в древности на Руси, порожден морской стихией, такой же загадочной и притягательной.

Петр Редькин

Поселок Янтарный — Москва

Боб Шоу. В эпицентре взрыва

Мой палец лежит на черной кнопке. Улица за окном выглядит безмятежно, но я на этот счет не обольщаюсь — там меня ждет смерть. Мне казалось, я готов к встрече с ней, но теперь меня охватывает странное оцепенение. Оставив все надежды на жизнь, я все еще не хочу умирать.

Мой палец лежит на черной кнопке...

Небо тоже выглядит мирно, но — кто может знать? — возможно, именно сейчас где-то там, в свинцовом океане ветров, самолет готовится высвободить из своего чрева маленькое рукотворное солнце. Или в стае ложных целей и кувыркающихся обломков носителя проходит верхние слои атмосферы боеголовка баллистической ракеты.

Лишь бы хватило времени нажать черную кнопку.

Левая рука висит безжизненной плетью. Я не могу найти отверстие в рукаве, куда вошла пуля: ткань сомкнулась вокруг него, словно перья птицы, и это кажется странным. Хотя что я понимаю в подобных делах? Как случилось, что я, математик Лукас Хачмен, попал сюда? Это, должно быть, интересно — припомнить и обдумать все события последних недель, но мне нельзя отвлекаться: я должен успеть нажать черную кнопку...

Хачмен взял со стола лист бумаги, еще раз взглянул на текст и почувствовал, как что-то странное происходит с его лицом. Ощущение ледяного холода, возникнув у висков, медленной волной прокатилось по щекам к подбородку.

Он встал, ощущая необычную слабость. Лист бумаги отбрасывал солнечные лучи прямо в глаза. Лукас уставился на плотно нанизанные строчки, но его сознание упорно отказывалось принимать их смысл.

Неясный цветной силуэт, что-то розовое и лиловое двинулось за дымчатой стеклянной перегородкой, отделявшей кабинет Хачмена от комнаты секретарши. Он судорожно схватил листок и, скомкав, спрятал в карман, но цветное пятно направилось не в его сторону, а к коридору. Лукас приоткрыл разделяющую их комнаты дверь и взглянул на Мюриел Бенли. Ее лицо напоминало ему настороженное лицо благонравной деревенской почтальонши.

— Я хотел узнать, где сегодня Дон? — спросил Хачмен. Дон Спейн сидел в кабинете по другую сторону от Мюриел и занимался бухгалтерскими расчетами.

— М-м-м...— Лицо Мюриел исказилось осуждающей гримасой.— Он будет через полчаса. Сегодня четверг.

— А что бывает в четверг?

— В этот день он с утра на своей другой работе,— уже на пределе терпения ответила Мюриел.

— А-а-а! — Хачмен вспомнил, что Спейн устроился составлять платежные ведомости для маленькой пекарни на другом конце города и по четвергам ездил сдавать работу. Мюриел ворчала, что это нарушение правил, но на самом деле главным источником ее раздражения было то, что Спейн заставлял ее печатать деловые бумаги, касающиеся пекарни.

Мюриел вышла и плотно закрыла за собой дверь.

Хачмен вернулся к себе и достал из кармана скомканный расчет. Взяв листок за угол, он поджег его с другого конца от тяжелой настольной зажигалки. Бумага вспыхнула, и в этот момент дверь в приемную Мюриел открылась. За стеклом появился серый силуэт, размытое пятно лица двинулось к его кабинету. Хачмен бросил бумагу на пол, затоптал и молниеносно спрятал остатки в карман. Секундой позже Спейн просунул голову в дверной проем и улыбнулся своей заговорщицкой улыбкой.

— Привет, Хач! — хрипло произнес он.— Как дела?

— Неплохо,— Лукас покраснел и, поняв, что это заметно, смутился еще больше.— Я хочу сказать, все нормально.

В предчувствии чего-то важного улыбка на лице Спейна стала шире. Этот маленький лысеющий неопрятный человек отличался почти патологическим стремлением знать все, что можно, о личной жизни своих коллег. Предпочитал он, разумеется, информацию скандального характера, но если таковой не имелось, был рад любой мелочи. За прошедшие годы у Хачмена развился просто гипнотизирующий страх перед этим вынюхивающим, выспрашивающим хорьком и его беспрестанной манерой вызнавать то, что его не касается.

— Кто-нибудь меня спрашивал сегодня утром? — Спейн прошел в кабинет.

— Не думаю. Можешь теперь неделю ни о чем не беспокоиться.

Спейн моментально распознал намек на вторую работу, и его взгляд на мгновение встретился со взглядом Лукаса. Хачмен тут же пожалел о своей реплике, почувствовав себя как-то впутанным в дела Спейна.

— Что за запах? — На лице Дона отразилась озабоченность.— Где-нибудь горит?

— Корзина для бумаг загорелась. Я кинул туда окурок.

— В самом деле? — В глазах Спейна появилось взволнованное недоверие.— Ты так все здание спалишь.

Хачмен пожал плечами, взял со стола папку и принялся изучать ее содержимое. В папке были собраны выводы по испытаниям ракет «Джек и Джилл». Он надеялся, что Спейн поймет намек и уйдет.

— Ты вчера смотрел телевизор? — прищурив глазки, спросил Спейн.

— Не помню.— Хачмен принялся листать пачку графиков.

— Видел пышечку в эстрадной программе? Она еще петь пыталась.

— Нет,— Хачмен, по правде говоря, видел певичку, о которой говорил Спейн, но не имел никакого желания вступать в бессмысленный разговор. Тем более что видел ее мельком. Он оторвал взгляд от книги и только-только заметил на экране женскую фигуру с невероятно раздутым бюстом, когда в комнату вошла Викки и с выражением крайней неприязни на лице выключила телевизор, окатив Лукаса холодным, как арктический лед, взглядом. Весь вечер он ждал вспышки, но, похоже, в этот раз Викки тихо перегорела внутри...

— Певица! — продолжал презрительно Спейн.— Могу представить, как она пролезла на сцену! Каждый раз, когда она делала вдох, я думал, эти баллоны выскочат наружу.

«Что происходит? — пронеслось в голове у Хачмена.— То же самое было вчера на уме у Викки... Из-за чего они заводятся? И почему им что-то от меня надо? Я, что ли, составляю эти программы...»

— ...Каждый раз я смеюсь, когда поднимается шум насчет жестокостей на экране,— продолжал Спейн.— Все это чепуха! А вот о чем будут думать дети, видя перед собой полураздетых девиц?

Хачмен зажмурился. «Этот... Это, стоящее передо мной, называется представителем так называемого человечества. Спаси нас, господи! Кто угодно, помогите нам! Викки устраивает сцены ревности из-за электронного изображения в катодно-лучевой трубке... А Спейн предпочитает видеть на экране военные действия где-нибудь в Азии: измученных пытками женщин и мертвых детей у них на руках... Изменит ли что-нибудь лежащий у меня в кармане обгорелый клочок бумаги? Я могу заставить нейтроны танцевать под новую музыку! Но смогу ли я изменить наш чудовищно запутанный мир?»