Кот в сапогах - Патрик Рамбо

— Насильственные действия для нас под запретом…

— Вот уж нет!

— Не нет, а да. Народ изголодался, он в апатии, жаждет мира, на борьбу нам его не поднять. Мы должны вести глубокую, серьезную работу, распространять наши идеи и критические наблюдения, развивать подпольную сеть. Поскольку общественное мнение решает все, надо стараться повлиять на него.

Новая подпольная сеть плелась в ресторане на улице Закона, который держала одна актриса театра Фейдо. Был и контакт с парижским центром. Некто д’Андре, в прошлом парламентский советник в Эксе, из Швейцарии занялся организацией сопротивления; в свое время он от имени Дантона вел мирные переговоры с англичанами, и его агенты ткали плотную ткань, наброшенную на всю страну, — священники, владельцы постоялых дворов, солдаты, а штаб под величайшим секретом собирался на Вандомской площади, в доме 12, в той самой гостинице «Бодар де Сен-Джеймс», что принадлежала финансисту Додену, управляющему того, что осталось от бывшей Ост-Индской компании.

— А деньги? — спросил Сент-Обен.

— Ну, на то англичане. Мистер Уикхем, лондонский резидент в Берне, служит нам казначеем, он за все и платит. И фальшивые паспорта для эмигрантов он выправляет, чтобы потом они могли колесить по всей Франции под видом мелочных торговцев, и те килограммы поддельных ассигнатов вам отправил тоже он.

Сент-Обена очень соблазняла такая деятельность, которую можно вести с приятностью и без особого риска.

Через неделю Сент-Обен решился: он пойдет работать в Комиссию по планам военных кампаний, куда зачислил его склонный к попустительству Делормель. Он рассчитывал приблизиться к Комитету общественного спасения, который курировал эту комиссию, да к тому же она находилась в Тюильри. Может быть, там ему удастся узнавать сведения, интересующие Монархическое агентство? Итак, августовским днем после полудня он явился во дворец и предстал перед консьержем. Тот удивился:

— Это ж не день твоего жалованья, гражданин…

— Я пришел не затем.

— Да ты только и появляешься, когда платят.

— Отныне вы будете меня видеть каждый день.

— Это еще зачем?

— Чтобы работать. Покажи мне, где эта комиссия, куда я зачислен.

— Какая?

— Та, где составляют планы военных кампаний. Я не знаю, из кого она состоит, но ее название, по крайней мере, мне известно.

— Ее сложно найти. Я тебя проведу.

Консьерж предупредил часовых, что должен отлучиться, и зажег фонарь.

— Средь бела дня? — удивился Сент-Обен.

— Там, наверху, темно.

Они прошли по лестнице, затем по слабо освещенным коридорам, подругой лестнице, на сей раз винтовой, и далее, через анфиладу комнат, до потолка загроможденных ящиками, заслоняющими окна, добрались наконец до низенькой двери под самой крышей дворца.

— Здесь оно, это твое…

Сент-Обен вошел в мансарду. Два помощника, сидя рядышком за столом с карандашами в руках, подняли носы от своей писанины. Маленький человечек с волосами, стянутыми бантом на затылке, стоял спиной к двери, склонясь над развернутой картой, занимающей все пространство его письменного стола; он громким голосом диктовал:

— Важно без промедления укрепить рейд Вадо и заново отремонтировать дорогу Мадонны Савоннской в Альтаре, дабы облегчить прохождение орудий, которые будут обстреливать речной порт Сева… Перечитайте.

— Что перечитать, мой генерал?

— То, что я вам продиктовал, дурень!

— Мы просто писари, — возразил, защищаясь, второй помощник.

— Мы все можем переписать, но мы не умеем угадывать, что вы подразумеваете, когда диктуете.

Буонапарте оглянулся и увидел Сент-Обена:

— Чего тебе надо?

— Благодаря господину Делормелю, известному вам, генерал, я работаю в этой комиссии, но я не ожидал вас встретить здесь…

— Ты писать умеешь?

— Конечно. Я был клерком у нотариуса.

— Замени этих двух простофиль.

— А как же мы? — спросил первый помощник.

— Куда нам идти? — забеспокоился второй.

— Идите к дьяволу! Убирайтесь!

Они нахлобучили свои шляпы и сбежали. Сент-Обен занял их место за столом, и Буонапарте продолжал, изучая свою карту, говорить:

— Дворец Сасселло. Его захватить, ну, детская задача. Валлориа? Атакуем с двух сторон, при случае устанавливаем соединение с Альпийской армией…

В Военном комитете Дульсе де Понтекулан только что заменил несговорчивого Обри. Баррас, Фрерон и Делормель, верные своим обещаниям, рекомендовали ему «маленького итальянца»; тот принял его в своем кабинете в Лувре, на седьмом этаже павильона Флоры. Возвратить его в артиллерию? Трудно. Летурнер, бывший адвокат, занимающийся личным составом, который несколько месяцев назад уже вычеркнул из списков имя этого строптивого генерала, поколебавшись, отказал наотрез. Тогда-то Буонапарте и очутился в этой Комиссии планов кампаний. Он разворачивал карты, чертил карандашом, изучал рапорты, записывал цифры, набрасывал воображаемые маневры эскадронов. Он диктовал свои заметки канцелярским крысам, которых ему навязали, впадал в ужасающую ярость оттого, что они так медлительны или бестолковы; важность своей миссии он сознавал — ему никогда не приходилось противостоять такой организованной армии, как австрийская, которая удерживала Пьемонт, но он готовил инструкции для Келлермана, генерал-аншефа Итальянской армии. Понтекулан, казалось, был в восторге; в военном искусстве он ничего не смыслил и с закрытыми глазами ставил свою подпись от имени Комитета общественного спасения.

А Сент-Обен строчил под быструю диктовку Буонапарте, который был, похоже, доволен этим проворным молодым человеком, который марал бумагу, не задавая вопросов и не создавая затруднений.

— Отделим австрийских пленных от пьемонтцев. Если первые, захватчики, заслуживают строгих мер, то местных уроженцев подобает задобрить и склонить на свою сторону, дабы потом проще было повысить налоги…

Когда позолоченные часы на стене кабинета пробили семь, Буонапарте взял свою трость:

— Перепиши чернилами то, что записал. Завтра представишь мне этот текст.

— В котором часу, генерал?

— Здесь же ровно в пять, и не опаздывай даже на минуту, я ненавижу, когда меня заставляют ждать. И еще одно. Ты кажешься менее безмозглым, чем эти бумагомараки, которых мне прислали, и я не имею ни малейшего желания разыскивать тебя по тюрьмам. Так что заведи редингот, который мог бы послужить тебе вечным пропуском.

— Широкие полосы в моде, генерал.

— Твоя мода не имеет будущего, и она для тебя приговор.

— А у кого сегодня есть будущее?

— У меня.

Буонапарте надвинул до самых глаз свою круглую шляпу и вышел, оставив дверь открытой. Сент-Обен собрал свои заметки; практический ум и четкость этого генерала в неуклюжем сером рединготе произвели на него впечатление, его пленял этот жесткий голос, даже вопреки немыслимому акценту, и этот голубой, пронизывающий взгляд в упор, когда тот поднял на него глаза, перечитав наскоро сделанные записи.

Буонапарте всем объяснял, что завален работой с часу пополудни до трех часов ночи, но отправлялся в комиссию лишь к пяти вечера, чтобы уйти незадолго перед ужином. Прочее время он посвящал своим личным делам. Он надеялся купить земельный участок и наводил справки насчет цен, он забегал в обсерваторию к ученому Лаланду, который давал ему кое-какие уроки астрономии, он ворковал подле старухи Монтансье, он выманивал у актера Тальма бесплатные билеты, чтобы ходить в театр, не тратясь, он бдительно поддерживал имеющиеся у него связи, плутовал в карты и охотно предавался в гостиных комическим импровизациям: передразнивал наиболее смешных депутатов и, гарцуя верхом на стуле, изображал посадку пузатых генералов. Новая должность в то лето позволила ему переселиться в самое сердце Парижа, на улицу Фоссе-Монмартр, в двух шагах от площади Виктуар: он там угнездился в меблированных апартаментах «Отеля Свободы», за которые платил семьдесят два ливра в месяц.

Сейчас его ждал там портной. Благодаря Баррасу (и мадам Тальен, к которой он зачастил с назойливостью просителя) он получил ордер на неограниченное пользование товарами, находящимися в ведении распорядителя Лефевра: тот снабдил его сукном из государственных складов амуниции — генералу выдали двадцать один метр синего, четыре красного и почти столько же белого, чтобы было из чего сшить форменные рединготы и жилеты; не забыли также о шпагах и пистолетах из числа самых великолепных, несомненно происходивших из той партии, что была конфискованна у кого-либо «из бывших», разумеется аристократических кровей.

Теперь генерал, возвратясь домой, примерял новые мундиры. Вставал, скрестив руки на груди, перед купленным Жюно большим зеркалом, принимал различные позы, а портной подбадривал его, хваля свою работу. Потом он снова облачался в прежнее цивильное старье, чтобы побродить с адъютантом по Парижу. Они часто обедали вместе в ближайших к Лувру трактирах, прислушиваясь к разговорам и оценивая накал народного гнева.