Обратно к врагам: Автобиографическая повесть - Виктория Бабенко-Вудбери

— Высшая цензура приказывает: немедленно сжечь крамольный манускрипт под наблюдением его величества.

— Ваш приказ будет сейчас же исполнен, — ответила я и зажгла бумажную трубочку. Мы оба смотрели, как она превратилась в пепел.

— Вот так, товарищ, — сказал он медленно, затем положил свою руку на мое плечо и спросил:

— У тебя есть время пойти со мной в кино на этой неделе?

Его вопрос меня вдруг совершенно смутил. Я стояла несколько минут молча, наклонив голову и разглядывая мои громадные бабушкины ботинки и заплатанные толстые чулки.

— Я должна спросить дедушку.

— А отца у тебя нет, что ли? — ответил он, встряхивая своими спускающимися на лоб волосами. — Я зайду за тобой в пятницу, после уроков, здесь, в школе, — бросил он на прощанье. И ушел. А я еще стояла под лестницей и смотрела ему вслед: высокий и стройный, он удалился легким шагом. Я почти прослушала звонок и побежала в класс.

Мне было страшно и странно. — Не было смелости просить разрешения пойти в кино с молодым человеком. Я знала, что дедушка откажет. Это было против его философии: сначала надо выучиться, а потом думать о кавалерах. Поэтому я решила солгать:

— В пятницу после уроков я остаюсь на репетицию в театральном кружке.

— А как долго это будет длиться? — сразу же спросил дедушка.

— Я не знаю.

— Смотри, не приди очень поздно.

В пятницу, — это было как раз за две недели до комсомольского собрания с Кагановичем, — я надела белое шелковое платье, единственное, которое я хранила для особенных событий, и пошла в школу. После окончания уроков Потапов ожидал меня внизу у выхода. Мы пошли по улице в направлении кино, которое находилось недалеко от берега Днепра. В этом новом, большом, красивом Доме культуры было все: и кино, и театр, и разные залы для всевозможных игр. Так как он находился недалеко от Днепрогэса, одной из громадных электрических станций страны, то там можно было слышать шум воды, падающей по турбинам.

— Я передумал, — сказал Потапов, — мы не пойдем в кино, а пойдем к Днепру. У меня есть маленькая лодка, и мы покатаемся. Согласны, уважаемый товарищ?

Когда он говорил с иронией или не хотел быть серьезным, он всегда говорил мне «Вы» и «товарищ». Я же обращалась к нему на «Вы», так как он считался старшим.

— Только я не должна вернуться поздно домой, а то дедушка будет ругаться.

— А скажи, кстати, что ты делаешь с той библиотекой, которую ты получила на вечере рецитации. Уже все прочла?

— Уже давно, — ответила я.

Теперь мне стало вдруг ясно, что премия, которую я получила однажды, была присуждена мне по инициативе Потапова. Он был членом жюри. И это были все труды Тараса Шевченко, знаменитого украинского поэта. В то время я почти не была знакома с Потаповым.

— За такие стихотворения, одно из которых я имел честь прочитать, — сказал Потапов с иронией, — вам могут преподнести другую премию. Ясно, товарищ?

— А ведь оно вам понравилось?

— Да… Было что-то там. У тебя вообще все как-то тяжело прорывается. Тебе нужно больше вдохновения. Поэтому ты и убегаешь в разные пустыни.

Так разговаривая, то шутя, то всерьез, мы очутились у Днепра. Там Потапов отвязал свою лодку, и мы поплыли по реке. Он направил ее по тихому течению и бросил весла. Лодка сама плыла спокойно по течению.

— Прочитай мне некоторые свои стихотворения, — сказал он безо всякой иронии в голосе. Он смотрел на меня своими голубыми глазами так, что я почувствовала к нему полное доверие. Мне стало легко и хорошо.

— Какое стихотворение вы бы хотели? — спросила я.

— Какое хочешь, или свое или чужое.

— Сначала чужое. Чье?

— «В долине Дагестана» — это мое любимое.

Это было также мое любимое. Я начала декламировать. Я никогда его не учила на память, но слова сами как-то складывались, как нужно. Когда я окончила, Потапов сказал:

— Если бы ты знала, какая ты красивая, когда декламируешь! Еще какое-нибудь. Знаешь «Импровизатора» Пушкина? Да, «Импровизатор»! Это было длинное, но замечательное стихотворение. И опять слова сами приходили и укладывались, где надо. Мы плыли по течению и декламировали стихотворения. Когда мы закончили декламировать, оба на время замолчали. Потапов сидел, задумавшись, и смотрел в воду. А легкий плеск воды как бы продолжал декламацию. И лучи солнца сверкали на воде, искорками отражаясь в его голубых глазах.

Уже начало темнеть, когда мы направили лодку к берегу. Затем Потапов проводил меня домой. Мы шли рядом, держась за руки, и я чувствовала себя, как будто шла с братом, которого встретила после долгой разлуки. Мы говорили немного. Потапов положил руку на мое плечо и слегка прижимал меня к себе. Теперь я ему рассказала, что мой отец в Сибири, и он понял, почему я написала такое стихотворение о Сталине.

Через неделю мы увиделись опять. На этот раз мы пошли в кино. Потапов положил свою руку на мои плечи, и так мы сидели все время. На прощанье он поцеловал меня в щеку, а я склонила голову и молчала.

— Ничего, Виля, — сказал он, глядя на меня нежно своими искристыми глазами, — дедушка не узнает, — и мы рассмеялись.

Кто-то из моих одноклассников видел меня в кино с Потаповым и распространил слух, что я «встречаюсь». Мальчишки начали как-то странно смотреть на меня, а девушки спрашивали, кто он. Я же только краснела и отвечала, что это «так, просто так». Когда же Потапов исчез после рокового комсомольского собрания с Кагановичем, я почувствовала себя сиротой. Потапов был первый, кто приглашал меня в кино, гулять или просто на свидание. Он первый обратил на меня внимание как на девушку. Он первый поцеловал меня. Меня все считали некрасивой, и я давно смирилась с этим. Быть рыжей и веснушчатой значит не иметь никаких шансов нравиться. И я утешала себя лозунгом Ленина: «Учиться, учиться и учиться!» Но исчезновение Потапова навеяло на меня странные мысли: казалось, что умнейшим и талантливейшим комсомольцам нет места в обществе. Газеты, где было имя Потапова, сняли со стены и положили в архив.

К концу учебного года Анна Александровна задала нам задание: сочинение на тему «Характеристика моего товарища». Нам предоставлялась полная свобода фантазии.

Дома я задумалась над этой темой: кого мне взять объектом моего описания? Многие девушки в нашем классе имели постоянных поклонников, дружба с которыми заключалась в невинных интимностях. Вокруг моей подруги Рули, красивой еврейки, вертелось даже два поклонника, оба — первые ученики в классе, рыжеватый Кузьменко и спокойный, тихий Данильченко. Даже красавец Леня, в которого почти все девушки были влюблены, иногда ухаживал за ней. Женя, самая красивая, веселая и жизнерадостная, имела несколько поклонников. А у Нюры, замечательной физкультурницы, был даже «постоянный» друг и не из нашего класса. Они всегда встречались на переменках, шептались и пожимали друг другу руки. Также вокруг Лизы, считавшейся самой богатой, потому что она красиво одевалась и часто носила шелковые платья, вертелась целая стая мальчишек. И только у меня никого не было. Единственный, который заметил меня, должен был так внезапно оставить наш круг. И… память о нем была для меня слишком дорога, чтобы «вынести ее на базар». И одета я, конечно, была хуже всех. Мои платья, блузки и юбки были старые, заплатанные, переделанные из бабушкиных, и обувь была всегда не по мне. Мои волосы не были в пышных локонах, как у Рули, что в то время было в моде, а прямые, как солома. Они свисали вниз в двух косичках, или же я связывала их в лошадиный хвост, за который меня дергали на переменах мальчишки. Кроме того, у меня был слишком высокий лоб и скуластое в веснушках лицо. Кто мог заинтересоваться мной? Поэтому мне было нелегко найти друга, которого я могла бы описать.