Источник забвения - Вольдемар Бааль

«Да, — размышлял Визин, — в принципе, им тут наплевать на твои ученые головоломки. И той же Тоне наплевать. Вот организуют встречу с тобой, расскажешь им про свою науку, а они посмотрят на тебя, артиста…»

В три часа дня воздух был уже как в бане; свет резал глаза; едкая пыль оседала во рту, в горле. Визин повернул в небольшой парк, что спускался от площади к озеру.

У входа торговали квасом; он выпил две кружки и пошел в глубь парка; облюбовав скамеечку в тени, он сел и увидел перед собой галерею портретов, над которыми тянулся ряд больших серебряных букв — «Лучшие люди района». Галерею приводили в порядок два разомлевших работника — ураган и тут оставил след. На одном из портретов была черноволосая и бронзовощекая женщина; внизу значилось: «Кравцова Е. К., доярка колхоза „Новая жизнь“».

— Мое почтение, коллега, — измученно проговорил Визин; его лицо исказила гримаса, он отвел от портрета глаза, достал платок и начал утираться от пота.

— Знакомы с Катей? — спросили рядом.

Откуда он взялся, этот грузный, седоусый гражданин в соломенной шляпе, когда умудрился присоседиться?

— Нет, — отвечал Визин. — Ошибка.

— Насмехаетесь, значит. — Седоусый поджал губы. — Вы, интеллигентный, судя по виду, человек, а насмехаетесь. «Доярка, дескать, Дуня сельская…» Это — когда, значит, хотят подчеркнуть, что женщина простовата, мало книжек прочитала или уж совсем распустеха. А это, извините, серость. И дурность. Таких как она, между прочим, единицы. Понимаете?.. С самого детства на ферме. Когда еще этих аппаратов и в помине не было.

— Я и не думал насмехаться, — сказал Визин. — С чего вы взяли?

— Это такая работа, — такая, — не слушая, продолжал сосед. — Не каждому по плечу.

Визину не хотелось уходить из тени; для нейтрализации обстановки следовало бы объяснить этому чудаку, что никто и не помышлял оскорблять или принижать их знатную Кравцову Е. К., но как объяснишь?

— Честное слово, у меня не было намерения, чтобы как-то непочтительно… — Визин запутался, слова иссякли.

Во взгляде седоусого мелькнула снисходительность.

— Все, кто не знает, думают, это — так себе: пришел, включил доильный аппарат и покуривай… А они, понимаете, встают в четыре утра. Уборка, поение, выгон. Потом — домой. А к одиннадцати — опять на ферму. Дойка, заливка в бидоны, сдача приемщице, установка фляг на помост — для молоковоза. И все — руками, руками, спиной. Знаете, сколько их надо перетаскать, этих бидонов? А сколько он весит?

— Не знаю, — сказал Визин.

— За тридцать килограммов! И такая физкультура часов до двух дня. А потом — еще раз на ферму, к девяти вечера, когда пастух стадо пригонит; опять дойка и все остальное. Часиков до двенадцати, до часу ночи. А утром в четыре — все сначала. Так-то. Причем еще мытье бидонов, аппаратов, подсыпка подстилки, подкормки и прочее, и прочее, как говорится. Ну, а когда бывают перебои с электричеством, тогда уж вручную, по старинке… А у каждой, между прочим, дом, семья, личное хозяйство… Я всегда, бывало, удивлялся: когда они спят!

Визин слушал уже внимательно. Он представил себе щекастую, задорно глядящую с портрета Кравцову и попытался приложить к ней рассказ седоусого — прикладывалось с трудом.

— Вы… — Он замялся, так как вопрос не хотел должным образом формулироваться, но седоусый понял.

— Я — бывший председатель колхоза. Не того, где работает Катя, другого. В моем стиле работы имел место волюнтаризм. Помимо того, и на пенсию пора было… — Он проговорил это внятно, спокойно, без надрыва, который был бы тут объясним.

— Понятно, — кивнул Визин.

— А разошелся я, потому что задевает, когда о них говорят таким тоном… Но видно, я вас не так понял.

— К сожалению, совсем не так, — пробормотал Визин. — Но если уж я назвал ее коллегой, то у меня есть основания.

— Основания? — забеспокоился старик. — Если не секрет…

— Секрет.

— Тогда извините. Не смею лезть в душу. — Он как-то померк сразу. Сперва вы сказали, что обознались.

— Я действительно обознался. Не коллега она мне.

— Не понимаю… — Бывший волюнтарист достал «беломор», зажигалку, прикурил, протянул Визину.

— Не курю.

— Похвально. — Он спрятал папиросы, выдохнул дым. — По всем видимостям, мне и не надо ничего понимать. Извините, что спросил… Вон там когда-то висел и мой портрет. Третий слева. Катя тогда еще совсем молодой была. Но уже и ее портрет висел. И вполне заслуженно. Потом прошли годы, и она стала Екатериной Кирилловной… Тут на днях ураган прошел, много чего посрывало, посносило — сами видите. А ее портрет уцелел. Вот так: одних ураганы сносят, другие выстаивают…

Визин поднялся.

— Спасибо за беседу.

— Наведывайтесь сюда, — сказал старик. — Тут прохладно. И смешные старики посиживают. Авось опять встретимся, а?

— Может быть. Всего доброго.

— Всего доброго.

«Странный дед, — думал Визин, шагая по теневой стороне улицы. Отставной, видите ли, волюнтарист… Апологет доярок… Вот возьму и махну в „Новую жизнь“, к Екатерине Кирилловне. А что?! Свободная личность — что хочу, то и делаю. Познакомлюсь с доярками, попьем чаю, поделимся соображениями. И пусть все эти Сонные Мари проваливаются к чертям… Вот, пожалуйста: уже и настоящая тема появилась, истинно долголожская тема Е. К. Кравцова. А все-таки как правильно: „долголожская“ или „долгологская“?.. Следовало бы выяснить…»

Уже потом он узнал, что бывшего председателя, человека в высшей степени честного и достойного, погубила страсть, которой он противостоять не смог, так как не умел лгать и притворяться; а Катя Кравцова была на четверть века моложе, и у нее была семья… «Волюнтаризм» послужил ширмой…

Визин увидел киоск, купил вчерашний номер «Зари». Под названием стояло: «Орган долгологовского районного Совета депутатов трудящихся».

Визин свернул газету, пошел в гостиницу, принял душ и завалился на диван; заваливаясь, он глянул в окно: там, на просторной стеклянной глади, чернела утлая лодочка, из которой торчала согбенная фигура. Визину хотелось зашторить окно, чтобы отгородиться от этого слепящего света, но подняться не было сил.

Ему представилась Тамара, сидящая на удобном, как кресло, валуне перед этюдником и пишущая горные пейзажи: перевалы, например, или ледник, или стремительный поток и висячий мостик над ним… А как бы она, скажем, написала это вот озеро? Озеро с одиноким рыбаком… Нашла бы она данный сюжет заслуживающим внимания художника?..

Уже после того, как было сделано открытие и прочитаны мэтровские «Медиаторы торможения», Тамара, как бы через силу, потащила его на выставку ее приятелей. Визин ходил мимо полотен, не испытывая никаких чувств; его лишь удивляли иногда краски или сюжет, или что-нибудь диковинное, когда сочеталось, сводилось вместе, казалось бы, несочетаемое и несводимое. И как раз о тех картинах, которые были ему самыми понятными и привлекательными, друзья Тамары говорили с усмешкой — «литература». Звучало это негативно, и Визин не мог понять, почему «литература» значит, «плохо».