А.И. Куинджи - М.П. Неведомский

Картин, принадлежащих чужой кисти, у Куинджи было только две: ученическая копия Александра Иванова с деннеровского нищего (эту вещь Архип Иванович приобрел для жены, настаивая на обучении се живописи) да портрет Архипа Ивановича работы Репина (1875 года). Единственной картиной в золотой раме было вернувшееся в таком виде от покупателя «Ладожское озеро» кисти самого Архипа Ивановича — то самое, из-за которого разыгрался эпизод с Судковским[21].

И даже в те годы, когда, по мере роста своей известности и достатка, а быть может, и подчиняясь «духу времени», иные из передвижников, как Крамской, придавали своим квартирам обычный вид обиталищ людей среднего достатка, с полагающимся в таких случаях комфортом и убранством, Архип Иванович оставался верен своим «студенческим» вкусам, своим голым стенам…

Не знаю, как на чей глаз, но мне видится в этих голых стенах художнического обиталища не только аскетизм, а и какая-то абсолютная требовательность, какое-то сурово-серьезное отношение к искусству… Еще этюды — куда ни шло… Но всякая законченная картина для вечно ищущего, ненасытного взгляда художника должна, думается мне, казаться чем-то остановившимся, условно и искусственно фиксированным, застывшим… Архип Иванович удовлетворял «голод» своих глаз не только во время путешествий или пребывания среди природы вообще, но и здесь, в каменном городе, — целыми часами глядя в окно мастерской, или залезал на свою вышку-площадку, на крышу своего дома и оттуда, с огромной высоты, вглядывался в бесконечные горизонты, иногда засиживаясь на этой вышке до поздней ночи. Уже не раз отмеченная мною его любовь к просторам и воздушным далям сказывалась и в устройстве этих «вышек», и в выборе места для мастерских, и в этом пристально-мечтательном, многочасовом созерцании…

Голые стены, обед, принесенный швейцаром и изготовленный женой, — это было дома. А в случае передвижений — опять самые демократические способы: извозчики, мальпосты…

А наряду с этим демократическим обиходом — всегдашняя, поспешная какая-то готовность помочь материально ближнему, выручить из беды… Это началось с появлением первых признаков достатка; а затем, когда удача с покупкой дома и выгодная продажа его действительно обогатили Куинджи, помощь окружающим приняла уже совершенно необычные размеры…

Сочетание, не правда ли, довольно редкое в наше время и, во всяком случае, заслуживающее упоминания: для себя и жены — «студенческий бюджет», а для окружающих — близких, знакомых и даже незнакомых — подлинная расточительность…

Я воспользуюсь здесь отрывками из воспоминаний о Куинджи покойного К. Я. Крыжицкого[22], рисующими эту «расточительность» Архипа Ивановича.

Особенно чуток он был к нужде собратьев по искусству — художников и среди них, конечно, прежде всего к поистине горькой участи большинства начинающей молодежи. К. Я. Крыжицкий подчеркивает в своих воспоминаниях всю деликатность Архипа Ивановича в оказании такой помощи:

«Узнав через товарищей, что такому-то приходится туго, он давал деньги, говоря: «Передайте ему, ему нужно, у него нет… Я с ним незнаком, мне неловко, так вы… Вы это передайте ему»…

Когда он говорил об окружающей среде, — пишет далее К. Я. Крыжицкий, — его нельзя было без умиления слушать: — «Ведь вы знаете, что делается? Кругом такая нищета, что не знаешь, кто сыт, кто нет… Идут отовсюду, всем нужно помочь…

А на улицу — так выйти нельзя. Это ужас один!.. А как всем помочь? Ведь это же нельзя, никто не может… Одних своих сколько… Ведь они сидят, пишут, — ведь только мы знаем, как это трудно… А тут у него ничего нет. Картины совсем мало кому нужны, а их никто не знает… Он с голоду умрет, пока будет кому-нибудь нужно»…

В подобные моменты он, видимо, вспоминал свою молодость, свое далекое прошлое, когда и он недоедал и недопивал. Это прошлое не покрылось пеленою довольства настоящим, не произошло с ним того, что так часто происходит, — что сытый перестает понимать голодного… Когда один из товарищей его молодости, в былые годы вместе с ним переживший голодовку, вздумал доказывать ему нецелесообразность его благотворительности, он вышел из себя и, задыхаясь и волнуясь, закричал на него: «А это ты забыл, как сам был в таком же положении, когда мы с тобой питались одним хлебом да огурцами, а если попадалась колбаса, то это был уже праздник?.. Забыл? Стыдился бы говорить так… сердца у тебя нет!»

Бывали случаи, когда помощь крупная была неотложна — что он тогда делал? «Вот они, ученики, бал устроили… Они молоды и не понимают: думали, что больше выручат, если бал будет в Дворянском и устроят все получше. У них оказался дефицит. Это что ж такое? Это им петля совсем!..» Так как такой суммы, трех тысяч рублей, которые нужны были для покрытия дефицита, у него свободных не было, он взял из капитала и покрыл расходы. Эго — факт не единичный: я знаю этот, другим известны подобные; они составляют непрерывную цепь…»

Мне передавали, между прочим, об одном никому неведомом изобретателе, — совершенно незнакомом и с Архипом Ивановичем, — который в довольно требовательном гоне обращался к нему за помощью: Архип Иванович дал ему тысячу, которая, конечно, оказалась безвозвратным пособием…

В данном случае, впрочем, могло говорить в Архипе Ивановиче нечто вроде чувства «солидарности»; он сам одно время упорно трудился над изобретением летательного аппарата, — в те годы, когда авиация была лишь мечтой…

В первое время всем, кто «толкался — отверзалось», и притом лично самим Архипом Ивановичем. Но впоследствии число клиентов настолько умножилось, что пришлось завести своего рода «канцелярию по принятию прошений», единственным чиновником в коей была, конечно, Вера Леонтьевна: просители излагали письменно свои просьбы, им назначались дни для получения ответа… О пожертвованиях Архипа Ивановича на пользу художников вообще, о том, как заботился он, в частности, о своих учениках, я еще буду говорить ниже, в главе о его преподавательской деятельности и по поводу учреждения Общества его имени…

Здесь же напомню читателю «воинственную» позу маленького Архипа на улицах мариупольского предместья, когда он выступал защитником щенков и котят, обижаемых его сверстниками… Я поведал в главе о его детстве об этих подвигах мальчугана-Куинджи; приводил я и формулу, которою он определял впоследствии свое отношение к слабейшим вообще: «С детства привык, что я сильнее и помогать должен…»