По направлению к Рихтеру - Юрий Борисов

Но вот пришел Прокофьев, и все изменилось. Никто при нем чай не пил. Он открыл рукопись Шестой сонаты и спросил: «Кто будет перелистывать?» Никому почему-то этого не хотелось. Тогда Нейгауз представил меня…

Двенадцатая прелюдия f-moll. У меня было именно такое настроение, когда началась война. Это не паника, не отчаяние, это — меланхолия.

Около консерватории встретил одного музыканта, который от отчаяния бил себя в грудь:

— Что теперь делать, Слава? Все кончено… И чуть не плачет.

— Как что делать? Заниматься!

И я увел его учить «четырехручного Регера»[177]. Когда его играешь, забываешь про все на свете — даже про войну. Я тогда, наверное, сидел как никогда много — по двенадцать часов.

Фуга. Конечно, это не «триумфальная» фуга, она — одинокая, брошенная.

Я уже начал ездить: был с концертами в Мурманске, на Кавказе. В Ленинграде встретил Новый год абсолютно один. Они попросили скорее сыграть и уехать, потому что увидели в паспорте, что я — немец. Это для них подобно артналету.

Помню женщину в первом ряду, которая достала кусочек хлеба и начала грызть, прямо во время концерта. Оттого, что всухомятку — закашлялась и подняла руку. Все в зале поняли: у этой женщины есть хлеб. А мне показалось, что она хочет остановить концерт.

Тринадцатая прелюдия Fis-dur. Для меня это «высокая» тональность, музыка горных вершин. Я жил тогда на Кавказе и как человек равнины захотел однажды вскарабкаться. Купил по этому случаю альпинистский костюм. К Кэтеване Maгалашвили пришел прямо с гор. У нее было ателье с видом на весь Тбилиси, и по вечерам можно было наблюдать Казбек, розовый.

Фуга. Эту фугу я «посвящаю» Василию Ивановичу Шухаеву[178]. Этот человек иногда говорил «гадости», но совершенно без злобы. Некоторые не понимали и обижались. Меня он тоже задевал тем, что «стучу по роялю как дятел». «Стань фениксом и будешь играть до тысячи лет», — шутил он, открывая утром бутылку шампанского. С этого начинался наш день в Тбилиси. Он писал мой портрет, а я позировал, почти засыпая (это вы хорошо почувствуете в фуге).

Портрет получился неудачным. Шухаев констатировал: «Я пишу только то, что вижу».

Четырнадцатая прелюдия fis-moll. В Большом зале шла очередная панихида.

Она стояла на сцене с чуть наклоненной головой. Ладони ее были раскрыты, но к концу арии она скрестила их на груди. Голос звучал так, как поют ангелы.

Когда я уже познакомился с Ниной Львовной, то рассказал ей о том впечатлении. Она смеялась и сказала, что выглядит так хорошо только на похоронах. Ее в консерватории уже называли плакальщицей.

Наш первый совместный концерт состоялся в 45-ом году и на сцене стояла уже… Мелизанда! Мы исполняли Ахматовский цикл[179].

Фуга. Какое-то время жил в доме Надежды Николаевны Прохоровой. Это был дом со старыми московскими традициями — готовый поделиться всем, что есть.

Неожиданно с фронта пришел младший сын Надежды Николаевны и вечером ушел, чтобы больше не вернуться.

Пятнадцатая прелюдия G-dur. Это моя первая телесъемка. Играл «Времена года» и страшно зажался. Отвлекала камера и оператор, который докладывал другому оператору, что его жена сейчас в парикмахерской.

Фуга. Вместе с Ойстрахом, Гилельсом играем для господ[180]. У них съезд или партконференция. Мне заказали Шопена. Я стоял за кулисами и не слышал, о чем они говорят. Они все как один широко раскрывали правую руку, рисуя нам ближайшее будущее. Сталин был как из черного габбро — неподвижный!

Шестнадцатая прелюдия g-moll. В один день умерли Прокофьев и Сталин. Я вылетел из Тбилиси в Москву — самолет был завален венками. Один венок упал на меня.

В Сухуми мы застряли. Небывалый снег сыпал на черные пальмы и Черное море.

Фуга. Говорили, что я играл длиннющую фугу на похоронах Сталина. Может быть, эту? Вроде как мой протест. И что публика начала свистеть. Но этого же не могло быть! Вы только представьте: свистеть на похоронах Сталина!

Мне эта фуга напоминает кладбище колоколов. В Одессе я видел, как рушили один, другой… Но таких свалок, как в Германии, нигде не видел. Мне показывали фотографию, сделанную с вертолета: футбольное поле, усеянное колоколами. Кажется, Геринг распорядился оставить на всю Германию десять колоколов. Остальные на переплавку!

Семнадцатая прелюдия As-dur. После смерти «вождя народов» занавес приоткрылся. Это еще была маленькая щель, и нужно было хорошо извернуться, чтобы в нее пролезть.

В Праге за мной глаз да глаз. Переставляю рояль вглубь оркестра — это мое право — чтобы играть концерт Баха с Талихом[181]. В Москве потом появляется бумага: «Рихтер прятался от отзывчивой пражской публики».

А вот что произошло в Будапеште. Останавливаюсь посреди улицы и долго стою. «Хвост» тоже стоит — почти рядом, читает газету. Обращаюсь к нему: «Если я застужу ноги, то не смогу нажимать на педали». Чекист попался воспитанный, отвечает: «Вы еще и автомобилист?» Вечером прислал в номер большую бутылку спирта — отогревать ноги.

Эта прелюдия — как взгляд из окна поезда: новые города, новая жизнь.

Фуга. Вспоминаю прохладное ателье — мансарду Роберта Рафаиловича в доме «с павлинами». Это было время, когда Фальк направлял меня в моем желании рисовать. Моделями художника были Михоэлс, Шкловский, Эренбург, Габричевский… И даже я.

Когда модель и художник уставали, то любили помузицировать. Фальк попросил меня сыграть Баха, и я играл именно эту прелюдию и фугу.

Ангелина Васильевна, его муза, рассказала интересный случай. Фальк для одной своей работы попросил повесить занавеску так, чтобы складки падали как бы случайно. Она никак не могла этого добиться, и Фальк по этому поводу раздражался. Тогда тайком от него Ангелина Васильевна отправилась в библиотеку и срисовала складки Вермеера. Дома заколола складки в точности по рисунку, и тогда Фальк, очень удивившись, сказал: «А почему нельзя было сразу?»

У Баха эта фуга написана пастелью.

Восемнадцатая прелюдия gis-moll. В 1957-ом мы с Ниной Львовной получили квартиру в консерваторском доме. Сначала была радость, почти ликование. Но потом прислушались: все музицируют. С восьми утра — дети, каждый по очереди, какую-нибудь гамму в басах первым пальцем. Я же когда слышу гаммы, то совершенно зверею. К распеванию вокалисток я постепенно привык — приучила Нина Львовна.

После детей начинают родители. Эти уже гамм не играют. Зато часто случалось так, что мне нужно учить ту же самую пьесу, что и «соседям».