Два солдата из стройбата - Владимир Лидский

На том разговор и потух вместе с докуренными сигаретами. Солдатики разбрелись по котловану и вновь стали вяло ковырять неприветливую земличку.

На следующий день капитан Неверов вызвал Алиева в канцелярию и мрачно сказал ему: «Ну что, гражданин начальник? Бунт на корабле? А почему нет профилактической зачистки салабонских рож? Кто у меня отвечает за личный состав? Почему в роте гниль не переводится?» – «Я его гасил уже сколько раз, – виновато отвечал Алиев, – что я теперь с ним сделаю… он сам теперь дед – кладёт на всё!» – «Подхода не знаешь? – вкрадчиво спросил ротный. – Сзади к таким крысам обычно подходят…» – «Не, товарищ капитан, нельзя, – испуганно прошептал Алиев, – никак нельзя… он же убьёт!» – «Да ты попробуй, – отвечал командир, – рискни… авось не убьёт! А мы тебя самого первого на дембель оформим! И вали в свои долбанные Гагры! «О море в Гаграх!..»

Работы на котловане, между тем, близились к концу; солдатики, приходя по вечерам в казарму, долго отмывались в умывалке, намыливали свои покрытые земляной сажей шеи, вычищали глину из под ногтей, драили сапоги и выбивали бушлаты. Вечерами все были хмуры, недовольны и сосредоточены на своей усталости. Устраивая бушлаты в ротной сушилке после работ, бледный худосочный народец угрюмо ворчал в душное, пропахшее прелыми портянками пространство казармы. Парни не знали, как ещё выразить своё недовольство беспросветной работой, плохой кормёжкой, тычками дедов, придирками командиров. То тут, то там по углам казармы вспыхивали мелкие стычки, ссоры, кто-то кому-то предъявлял какие-то претензии, вспоминал старые обиды, но все эти нервные выяснения отношений были вялыми, почти ленивыми и быстро стихали. После ужина, в оставшиеся два часа свободного времени, все хотели только одного – спать, спать и спать и, лишь отмывшись, больше не желали уже ничего – ни разговоров, ни досуга, ни писем. Неосознаваемое желание временного недолгого забытья, помогающего вернуться в прежнюю беззаботную жизнь без регламента и ежедневного насилия, выражалось в бесцельном брожении солдатиков по казарме, в пустых, покрасневших от усталости и бессонницы глазах, в странном равнодушном безделии, которое само по себе уже отупляло и делало человека бездушной машиной…

И вот наконец вечерняя поверка и долгожданная команда «Отбой!». Пацаны с облегчением проваливались в тощенькие койки, с головой накрывались тонкими сыроватыми одеялками и на несколько часов уходили в небытиё. Лишь в сержантском углу никто не засыпал, да и кто бы там заснул, коли все сержанты уже повыспались тем временем, пока другие корячились в котловане! Из того угла слышен был стук алюминиевых кружек с чифирём или даже с водкой, добываемой за большие деньги через местных вольняшек, и треск засаленных карт, матерные тирады, дебильный смех… Деды развлекались, им нужен был этот незамысловатый досуг, ведь спать им не хотелось, а ночное время надо же убить!

Прошло часа два тупого безделья и узбечонок Файзиев призвал товарищей к более активным развлечениям. Дедушка Пронин двинулся вдоль коек и где-то в середине казармы поднял с верхнего яруса салабона Птушко. Сонного и упирающегося привёл его в сержантский угол и поставил пред грозные очи Алиева. «Ну что, военный? – ласково спросил Алиев. – Ты ведь уже выспался? Пора Родине служить! Вот тебе зубная щётка, иди-ка ты, любезный, на парашу, вычисти её, как следует!» Птушко, щуря ещё слепленые сном глаза и с трудом вникая в происходящее, хрипло ответил: «Не стану я ничего чистить… я спать хочу!» – «Хотеть ты будешь на гражданке, товарищ рядовой, – возразил Алиев, – а сейчас заткни свою хотелку и выполняй приказ!» – «Щас! – вдруг заорал Птушко. – Уже бегу! Сам выполняй свои дурацкие приказы! В шесть утра начнёшь приказывать! Понял, нет? Достал уже!» – «Ты меня «на понял» не бери! – не поверил Алиев. – Быстро схватил щётку и мухой побежал исполнять!» – «Не буду!» – упёрся Птушко. «Слышь, Пронин! – сказал тогда Алиев, – ты глянь, – у салабона башка что-то раскалилась… не понимает слов приказа! Охолони его!». Верзила Пронин сгрёб салагу за несвежее исподнее, потащил к выходу из казармы, распахнул дверь и вышвырнул его на улицу. В казарму ворвалось облако морозного пара. «Щас другого кого найдём, – весело сказал Пронин, вернувшись к сослуживцам. – Кого поднять, товарищ старший сержант?» С улицы в дверь казармы бешено колотил Птушко и орал диким голосом с таким надрывом, будто бы его резали: «Откройте, твари! Здесь же мороз! Мать вашу! Я же босиком!! Вы люди или зверьё?!..» Тут среди коек послышался скрип, шорох, тихие ругательства и на взлётку вышел Петров. Он потоптался несколько секунд, видимо, раздумывая, не надеть ли сапоги, и решительно двинулся к дверям казармы. К нему мгновенно подскочил Кожомбердиев. «Ты куда это?» – тревожно спросил он. «А тебе какое дело?» – ответил Петров и, схватившись за ручку двери, стал с усилием отодвигать щеколду. «Не трожь!» – подскочил Кожомбердиев, и между парнями началась возня. Пока они пыхтели, отталкивая друг друга и обмениваясь лёгкими тычками, к ним подбежали Пронин, Зотов и Файзиев и совместными усилиями быстро скрутили противника, двинув ему для верности пару раз кулаками в морду. Петров брыкался, бешено пытаясь вырваться, но силы были неравны и его хоть и с трудом, но верно тащили через всю казарму. Когда Петрова, взъерошенного, поцарапанного, с разбитой верхней губой поставили перед Алиевым, он рванулся к проходу, но сразу несколько грубых рук остановили его. «Стоять, земеля! – сказал Алиев. – Да ты дёрганый какой!» – «… стоячий тебе земеля! – заорал Петров. – Чё творишь, сука?!» – «Сука – это ты, – примирительным тоном тихо сказал Алиев, – и тебя, как суку, кобели щас дрючить начнут!» Пронин протянул руки и ласково погладил Петрова по ягодицам. Петров, не раздумывая, двинул его кулаком в левый глаз. Пронин с воем согнулся, а остальные накинулись на Петрова, пытаясь ограничить его движения, не дать свободы его рукам и ногам. Петров начал яростно вертеться, отбиваясь и лепя кулаками вслепую, наугад, куда придётся и время от времени удачно попадал в чью-то мягкую плоть, несколько раз врубался изо всех сил в железные рёбра коек, но не чувствовал боли и продолжал лупить направо и налево. Уже чья-то кровь появилась на его кулаках, но силы опять были неравны, а он в отчаянии всё бился и бился, не желая сдаваться. Наконец его скрутили, согнули и поставили на четвереньки, крепко держа конечности и голову. Алиев подошёл сзади и ударами ноги раздвинул его колени…

Казарма спала, не шелохнувшись… или делала вид, что спала…

Петрова ударили по голове и кровавая пелена залила его сознание…

Через полчаса его кинули на середину взлётки. Очнувшись вскоре, он приковылял к сержантскому углу, где все уже мирно дремали по своим койкам и прошептал разбитыми губами: «Тебе не жить, Алиев… Ты труп, с сегодняшнего дня ты – труп!» – «Иди подмойся! – вполголоса сказал ему Алиев. – Да сопли подбери, чушок!» И спокойно повернувшись на бок, мирно уснул.

А Петров сгрёб лохмотья исподнего и поплёлся к выходу из казармы, чтобы впустить закоченевшего Птушко, который ввалился внутрь абсолютно невменяемый и уже немой… К нему бросился дневальный, до того с испугом, но молча наблюдавший за происходящим. Сил на Птушко у Петрова уже не было и он побрёл в умывальную комнату, где долго и яростно отскребал со своего тела грязные прикосновения, и вся кожа его посинела от холодной воды, проявив яркие фиолетово-зелёные пятна синяков и ссадин. Из умывальника он кое-как добрался до своей койки и достал из тумбочки бритвенный станок. Выкрутив из него уже давно затупившееся лезвие «Нева», Петров двинулся в сержантский угол и встал с лезвием наизготовку возле постели Алиева. Алиев безмятежно спал, раскинув руки и повернув голову чуть набок. Петров примерился и сладострастно вонзил лезвие в мягкую податливую шею. Горячая кровь хлынула на его запястье. Петров с вожделением углубил лезвие и медленно повёл его, разрывая края раны и застревая в них своим оружием. Алиев выпучил глаза и забился в конвульсиях. Ни стона, ни вскрика не успел он издать, только глухое клокотание крови слегка потревожило тишину казармы… Подушка и верхняя половина алиевской постели стали чёрными в мутном сумраке ночи… Когда враг утих, Петров расстегнул исподнее и помочился на него, с удовольствием залив мочой его тело, голову и разодранное пополам горло…

А потом он, не одеваясь, взяв с собою только ремень, вышел из казармы и направился к уличному сортиру, темневшему неподалёку от почти готового котлована. Войдя туда в темноте, он долго оскальзывался на замёрзшем дерьме, искал удобную балку и наконец нашёл её над одним из очков. Из очка невыносимо несло тухлым смрадом. Петров наощупь закинул ремень на балку и с трудом просунул в него голову. В окне сортира мигнула шальная зимняя звезда. Он ещё успел подумать, что это какой-то дальний привет, но не стал цепляться за эту мысль, а просто шагнул в сортирное очко. Голова его дёрнулась, и ему на мгновение стало больно. Последним чувственным ощущением его в этой жизни был чудовищный смрад, которым тянуло из глубин сортира, и этот смрад, выползая вязким туманом из загаженного помещения, растекался ядовитым облаком над казармами, над всеми постройками военного городка, над всеми районными и областными центрами, над всеми городками и городами, над столицей… над всей страной, и не было конца этому смраду, этой невыносимой вони, которая поглощала всё живое, всё светлое и не хотела, ни за что не хотела расползаться…