Газета День Литературы # 106 (2005 6) - Газета День Литературы

Блок же в "Возмездии" демонстрирует систему морального ухаживания за поляками. Он адресует им строки, явно льстящие национальному самолюбию, строки, проникнутые сочувствием и, по сути, поддержкой пафоса мести России, ибо голос "гордых поляков" и голос автора в тексте сливаются. Эти строки начинаются строфой, не требующей комментария:

Страна — под бременем обид,

Под игом наглого засилья —

Как ангел, опускает крылья,

Как женщина, теряет стыд.

И заканчиваются они так же красноречиво:

Месть! Месть! — Так эхо над Варшавой

Звенит в холодном чугуне!

Правда, когда пошла волна "суверенитетов", в Блоке проснулось "имперское" чувство — конечно, с интеллигентскими добавками. Так, он записывает в дневнике 12 июля 1917 года: "Отделение Финляндии и Украины сегодня вдруг напугало меня. Я начинаю бояться за "Великую Россию". Вчера мне пришлось высказать Ольденбургу, что, в сущности, национализм, даже кадетизм — моё по крови … ".

В 1919 году, в один год со вступлением к "Возмездию", появилась известная статья В.Розанова "С вершины тысячелетней пирамиды", в которой утверждалось: русская интеллигенция разрушила русское Царство. И это отчасти так. Разрушила не только идейно, идеологически, религиозно, но и нравственно-семейно, в чём также неосознанно участвовал Блок.

В последнем варианте "Возмездия" есть строфа, свидетельствующая о явной общности А.Блока с отцом: оба они получили "чувственное воспитание". Так при помощи названия романа Г.Флобера, приведённого в "Возмездии" по-французски, указывается на эту общность. И хотя данное название имеет и другие варианты перевода (так, в собрании сочинений А.Блока предлагается — "чувствительное воспитание"), автор поэмы, думается, имел в виду "чувственность".

Именно чувственность, по версии поэта, была присуща отцу: "Всё это в несчастной оболочке А.Л.Блока, весьма грешной, похотливой…"

Именно чувственностью был переполнен А.А.Блок на протяжении всей своей жизни: увидел красавицу в трамвае — голова заболела, встретил увядающую брюнетку — жить захотелось, набежала — запредельная — страсть. Правда, эта страсть уживается с холодной наблюдательностью и самодовольством. Блок поступает как женщина, демонстрирующая себя и наперёд знающая результат: "пробежало то самое, чего я ждал и что я часто вызываю у женщин: воспоминание, бремя томлений. Приближение страсти, связанность (обручальное кольцо). Она очень устала от этого душевного движения. Я распахнул перед ней дверь, и она побежала в серую ночь".

В итоге поэт разродился тирадой в духе Анатоля Курагина: "У неё очень много видевшие руки; она показала и ладонь, но я, впитывая форму и цвет, не успел прочесть этой страницы. Её продолговатые ногти холены без маникюра. Загар, смуглота, желающие руки. В бровях, надломленных, — невозможность".

Все они: актрисы, цыганки, акробатки, проститутки и другие, — по-разному, но легко возбуждали-"возрождали" чувственного А.Блока, ведь ему так мало было нужно: колющие кольца на руке, молодое, летающее тело, качающийся стан, смеющиеся зубы и т.п.

В приведённой цитате чувственность именуется страстью, что является общим местом в суждениях поэта. А страсть, по Блоку, показатель подлинности чувства, события, явления. Поэтому свои самые духовно ущербные творения, "Кармен" или "Двенадцать", он оценивает как вершинные. Однако нас в данном случае интересуют не они (тем более, что о "Кармен" уже приходилось писать), а само понятие "страсть".

Когда же в суждениях Блока страсть проецируется на "мир большой", то в этом случае всё исчерпывается физиологией, обладанием (на другом, конечно, уровне): "Но есть страсть — освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы. И мир тогда — мой".

Показательно, что вопрос о греховности чувственности им не обсуждается, она для поэта безгреховна: "Радостно быть собственником в страсти — и невинно".

Правда, к такому видению страсти Блок пришёл не сразу, переступив через своё юношеское отвращение к половому акту и теорию, которая во многом предопределила трагедию семейной жизни. Так, вспоминая о первой влюблённости, поэт замечает в скобках: "нельзя соединяться с очень красивой женщиной, надо избирать для этого только дурных собой".

Иногда Блок пытается ввести страсть, которая, как правило, греховная, в русло традиционных ценностей, пытается соединить несоединимое. Например, поэт наставляет жену, увлёкшуюся в очередной раз: "Не забывай о долге — это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет".

Сам же Блок до конца жизни и уверял жену в любви, и изменял ей, забывая о долге и не забывая записать в дневник: "Проститутка", "акробатка", "глупая немка", "у польки", "ночью — Дельмас" (целая серия записей 1917-1918 годов о Дельмас) и т.д. и т.п.

Приведённое напоминание о долге странно и потому, что Блок всем своим поведением вытравливал это понятие из сознания Любови Менделеевой. К тому же, он подводит теоретический фундамент под интеллигентский вариант "жизни втроём", как в случае с Натальей Волоховой. В письме от 13 мая 1907 года он писал жене: "Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. — конечно — совершенно по-другому. В вас обеих роковое для меня. Если тебе это больно — ничего, так надо. Свою руководимость и незапятнанность я знаю, знаю свою ответственность и весёлый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь".

Неудивительно, что примерно через год уже Любовь Менделеева предложила Блоку "жить втроём"…

Блок реагирует принципиально по-другому, когда речь идёт о братьях по цеху, о реальных, а не выдуманных, любовях-вывихах. Так, "большая страсть" жены С.Городецкого к Блоку последнему первоначально льстила, ибо ей предшествовал почти скандал, почти ненависть.

С.Городецкий отказался от предложений напечатать отзыв на "Песню судьбы" Блока, так как не захотел критиковать публично это слабое, с его точки зрения, произведение, а предпочёл высказать своё мнение в личной беседе. Чуть позже сам Блок резко высказался в "Речи" о сборнике С.Городецкого "Русь". Жена последнего отреагировала на поступок Блока гневным письмом, которое заканчивалось следующими словами: "горько и противно, что и "друзья" не выше тех евреев-дельцов, что держат литературные лавочки".

Итак, когда "любовь" жены Городецкого стала тяготить поэта, когда он устал от писем в блоковско-цветаевском стиле больной интеллигенции больного серебряного века, Блок попытался отстраниться от семьи Городецких. Глава её прореагировал своеобразно: у него не возникли "вопросы" к жене или другу, он не стал ревновать (и понятно, интеллигентный человек), его волновало лишь одно: сможет ли он видеть Блока столь же систематически, как и прежде.

Конечно, при всех "всемирных запоях" страсти Блок был не настолько эгоистом в "любви", как многие братья-писатели. Б.Пастернак, например, в отношениях с женщинами видел, чувствовал и любил прежде всего себя. Показателен следующий эпизод: кумир левой интеллигенции влюбился в жену Нейгауза и настолько был занят собой, был сверхбесчувственен, что решил объясниться с ней в тот момент, когда Зинаида Николаевна стояла плачущая у колодца, где по предположениям мог утонуть её пропавший сын.

Конечно, здоровое, традиционное начало периодически брало верх в амбивалентной личности Блока. Тогда поэт довольно точно оценивал, как в плане "Возмездия", и тот интеллигентский омут, в котором с юности оказался, и себя самого: "он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова "революция", "мятеж", "анархия", "безумие". Здесь были красивые женщины "с вечно смятой розой на груди" — с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый "безумствовал", каждый хотел разрушить семью, домашний очаг — свой вместе с чужим. Герой с головой ушёл в эту сумасшедшую игру, в то неопределённо-бурное миросозерцание, которое смеялось над всем, полагая, что всё понимает. Однажды с совершенно пустой головой, лёгкий, беспечный, но уже с таящимся в душе протестом против своего бесцельного и губительного существования, вбежал он на лестницу своего дома … ".

К сожалению, при реализации плана "Возмездия" победил "другой" Блок, поэтому интеллигентские "радения" изображены принципиально иначе, поэтому практически отсутствует традиционно-этический взгляд на женщину, который меньше, чем чувственный, был присущ Блоку. Примером такого восприятия, когда через "атрибуты" внешности женщины просвечивает её внутренняя, духовно-душеная суть, может служить следующее свидетельство из "Записной книжки": "Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство — какая-то влажность, покорность непонятная".