Перелетные птицы - Алла Кроун

Однажды Эсфирь прибежала домой из редакции и сообщила, что Александр Керенский, депутат Думы, сторонник идей партии эсеров, возглавил Временное правительство. Надя тогда с облегчением подумала, что наконец-то в стране наступит хоть какой-то порядок.

В тот вечер Эсфирь торжествующе заявила:

— За это надо сказать спасибо рабочим Путиловского завода.

— Эти путиловцы, кажется, только тем и занимаются, что бастуют, — опустив газету, осторожно произнес Антон Степанович.

Эсфирь тут же ощетинилась.

— Они больше не просят хлеба или лучших условий, папа. В последний раз они бастовали, требуя свержения царизма.

Антон Степанович вздохнул.

— Неужели нет других, более мирных способов перехода от самодержавия к демократии?

— Царь сам виноват, папа. Он слишком много внимания уделял войне и совсем не думал о том, что творится внутри страны! Все эти его указы, один глупее другого! Как можно было приказывать штрафовать граждан на три тысячи рублей за разговор на немецком языке?

Надя согласилась с невесткой. Смешно! Кто мог сейчас заплатить три тысячи рублей? Цена на картошку за короткое время выросла с пятнадцати копеек до рубля двадцати. Масла и вовсе было не найти, а если оно и встречалось, то по совсем уж немыслимой цене — полтора рубля за фунт. С одеждой обстояло не лучше, и женщинам приходилось латать валенки, потому что цена на новую обувь увеличилась втрое.

Надю не покидал внутренний страх, ибо, несмотря на падение монархии, она по-прежнему ощущала приближение какой-то катастрофы невиданных доселе масштабов, когда слышала крики: «Хлеба! Дайте хлеба!» — и наблюдала за женщинами, которые, в гневе потрясая кулаками, вламывались в магазины с вывешенными табличками: «Хлеба нет», «Мяса нет», «Керосина нет».

Слава Богу, дома за закрытыми дверями царили мир и единство. Надя не могла нарадоваться своему вновь обретенному счастью. Оно было так не похоже на то, о чем она мечтала, и все же это было счастье. Сильный и нежный Вадим был Надиной опорой, ее каменной стеной, он принадлежал только ей. Ее Вадим был ласковым и внимательным любовником, и она души в нем не чаяла.

Однако и та, другая любовь не покидала ее, став тенью, омрачавшей душу. И всегда, повсюду ее преследовала фамилия Персиянцевых. Отец, возвращаясь из дворца, своими подробными рассказами за обеденным столом постоянно напоминал ей о существовании этой семьи.

После отречения царя граф Петр не смог приспособиться к новому Временному правительству и ушел в отставку. С ухудшением политической обстановки в стране и графиня Алина вновь стала чаще жаловаться на здоровье. Да и тоска по сыну, который уже не мог наведываться домой, улучшению ее самочувствия не способствовала. Семья решила запереть дворец и переехать в свое крымское имение. Антон Степанович за один день состарился на несколько лет.

«Я так сблизился с этой семьей, — жаловался он детям. — С их отъездом я словно лишился конечности. Я так долго, столько лет заботился о них. Кроме того, отсутствие Персиянцевых ударит по нашему карману: раз я перестал быть их семейным врачом, теперь нам придется зависеть только от моей практики».

Надя никогда не вступала в подобные разговоры, боясь выдать свои сокровенные тайны. Ее любовь к Вадиму была подобна теплой умиротворенной реке. Да и его чувство к ней не требовало безграничной, всепоглощающей страсти, какую она когда-то испытывала к другому мужчине и совершенно точно не могла дать мужу. Их отношения были нежны, глубоки и пронизаны тем особым взаимопониманием, которое возникает между родственными душами. Подозревал ли он, что она все еще любит Алексея, или надеялся, что время притупило ее чувство, — это Наде известно не было.

Она не жалела, что познала высшее проявление любви. Часто Надя стала ловить себя на том, что смотрит на уставшего отца и пытается понять, какие отношения были у него с матерью. Невозможно было вообразить, что Анна могла испытывать страсть к Антону Степановичу. Ее совет брать от жизни все и не упустить своего в любви мог вполне объясняться тем, что сама она ничего подобного не испытывала.

Надя все еще хранила дневник матери. Когда-нибудь, быть может, настанет тот день, когда она преодолеет внутренний барьер, не дававший открыть старую книжку с застежкой, и прочитает его.

Надя продолжала писать, но была недовольна своей работой. Любовные стихотворения она прятала от Вадима, а патриотические произведения, которые сама Надя считала у себя лучшими, редакторы называли бунтарскими и отказывались публиковать. Не понимая, в каком направлении двигаться, она вовсе перестала писать на эту тему.

— Пошевеливайся, буржуйка! Размечталась!

Грубый женский голос вырвал Надю из задумчивости. Она уже привыкла к этому прозвищу, каким наградили ее из-за того, что одежда у нее была почище и получше, чем у остальных. Очередь с места пока не сдвинулась, потому что еще не было девяти, но, оглядевшись, Надя заметила, что несколько человек перед ней куда-то ушли, а она не заняла их место. Женщина быстро шагнула вперед. Скоро придет Вадим. Возможно, сегодня сахар вовсе не будут продавать. А он ей нужен для ребенка, которого она носит.

Надя не была уверена, что сейчас подходящее время заводить ребенка, но от нее это не зависело, и теперь она с замиранием сердца ждала, когда сможет излить накопившуюся любовь на малыша. Она часто думала, будет ли ребенок похож на отца. Будут ли у него глаза Вадима, его лукавая улыбка, переймет ли он его чувство юмора? Будущая мать надеялась на это. Но впереди был еще месяц ожидания, и пока ей нужно было осторожно пройти еще пару шагов по направлению к магазину.

Две женщины у нее за спиной оживленно переговаривались, со смехом обсуждая слухи. Надя прислушалась.

— …сегодня утром услыхала. Жаль, что Керенский сбежал. Его бы вздернуть, как остальных, он этого не меньше заслуживает! Но теперь наша взяла. Мы, простые люди, победили!

— А мне все равно. Революция — не революция, главное, чтобы еда была и керосин.

— Все у тебя будет. Ленин наведет порядок.

Надя встревожилась. Царь со своей семьей находился под арестом в Тобольске. Но до сих пор они, по крайней мере, находились под гуманной защитой правительства Керенского. Ленин и большевики — совсем другое дело. Когда Керенский не сумел прекратить войну, люди проявили недовольство и стали прислушиваться к Ленину, который в своем штабе и Смольном институте пламенными речами собирал огромные толпы. Несмотря на то что меньшевики и эсеры количественно превосходили партию большевиков в пять раз, Надя понимала, что, как только Ленин исполнит свое обещание и выведет Россию из войны, подписав сепаратный мирный договор с Германией, за ним пойдет армия и большевики получат власть в стране.

«Еда и керосин», — сказала та женщина. Спорить с очевидным Надя не могла. Тем утром они с Эсфирью простояли в очереди в общей сложности три часа.

Громкий заливистый хохот снова привлек ее внимание к происходящему на улице — и к усталым окоченевшим ногам. За спиной у нее продолжали гудеть женские голоса.

— Эту золотую брошь мне мой Василий принес из дворца на Фонтанке, который они вчера обыскивали. Ты бы видела, какие богатства они изъяли! И это только у одной семьи! А мы голодаем.

— Миленькая вещица! Хотела бы я такую.

— Да ты не волнуйся, и у тебя такая будет. Вася говорил, они сегодня собираются идти в Голубой дворец, что на набережной Невы.

У Нади вздрогнуло сердце. Голубой дворец — так давно называли особняк Персиянцевых. Слава Богу, что они решили уехать в Крым. Дворец будет разграблен, и она никак не может это предотвратить… По крайней мере сами Персиянцевы, покинув столицу, оказались в безопасности.

Ей вдруг стало очень грустно. Ожили воспоминания: кровать с балдахином в спальне Алексея, диванчик, рубиновый графин, его особый запах… Его любовь. «О, Надя, гони эти воспоминания! Забудь о нем!» Но воспоминания не отступали, а ей приходилось стоять и делать вид, будто сейчас для нее нет ничего важнее сахара, сейчас, когда страшная опасность грозит фамильному дворцу Персиянцевых, а возможно, и слугам, оставленным поддерживать в нем порядок.

В глумлении над прекрасным было что-то отвратительное. Грабеж и разрушение без причины, ради самого разрушения, ужасны. Есть поговорка: «Посади свинью за стол — она и ноги на стол». То же происходит и с разнузданной толпой, получившей свободу. Надя не хотела больше слушать. Быть может, если она перестанет об этом думать, ничего этого не случится?

— Надя! Вот и я! Иди домой, дорогая, сегодня так холодно. Я вернусь, как только смогу.

Вадим. Как же она рада была его видеть! Надя на миг положила голову ему па плечо и лбом почувствовала холод, исходящий от его промерзшего пальто. Потом улыбнулась ему и поспешила домой.