«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

будешь передовик». Ну, выделили на детей два пуда муки, а меня забрали на курсы, в Озерки. Ну, учусь. Там мне 800 граммов хлеба дают! Я каждый день хлеб не доедала, по кусочку оставляла. И вот наберу, наберу, а в воскресенье пешком иду оттуда, из Озерок, за 15 километров, сюда, в Красную Речку, домой. Принесу этот хлебушек им, понаведаю. Дров им напилю на целую неделю. А сама – в лаптях иду. Фуфайка рваная. А один раз легла на печку, заснула. Так хорошо! Встала, смотрю – луна вовсю светит! А часов-то тогда у нас не было. Теперь говорю: «Ой, батюшки, светает…» А тогда очень строго было. Тогда, видишь, как было – прогуляет тракторист часы, его ставят на стул и говорят: «Такой-то гражданин потерял столько-то часов!» Вроде стыдно, все такое. Ведь на стул ставят перед всеми! Ну, я собралася быстро и пошла. А на дворе зима, наверное, 40 градусов морозу. Вышла к кладбищам, а вьюга – у-у-у, – вот так вот и вьюжит. А там лес у нас, называется «Морозкин», – он вот так вот, под гору, идет. Я тут спать захотела, замерзаю. А штанов у меня нету. Ноги вот тут вот полопались, кровь оттоль текет. Беда! Прихожу в Оркино, а до него от нас семь километров. В правление направляюсь. А правление там очень близко к лесу стоит. Надо бы мне в дома попроситься, а я прямо в правление. А почему в правление? Из Яруги трактористы заходят курить в правление. А в восемь часов зимой-то темно! Лесом идти-то одной боязно. Я и думаю – дождусь трактористов и с ними дальше пойду. И тут собака лает. А я: «Дяденька, дяденька!» Кричу. Он глядит – что такое? Потом говорит: «Ну-ка заходи, заходи. Чего? Ты откуда?» Я говорю: «Из Красной Речки». А он мне: «А чаво так поздно-то? Время-то час ночи…» А у меня часов-то нет. А я когда проснулась, думала, что светает. А это луна светит за тучами. Он меня скорее на кровать положил, тулупом одел. В правлении. А окна-то там зеленые-зеленые, лед на окнах намерз. Ну, я заснула, потом он меня разбудил. Мужики пошли, и я с ними. Надо бы домой, на квартиру, а я на занятия пошла, в Озерки. А когда вставать с кровати стала, у меня эти раны-то на ногах разошлись. Больно, спасу нет! Ужасно! Но виду не показываю. Вот и кормила я их эдак, сирот-то. А потом меня поставили подсменным трактористом. И в этот год я 300 трудодней заработала и по два килограмма на трудодень получила хлеба. И меня затянуло. А сестренка у меня была молоденькая – прицепщиком пошла. И там, в отряде, варили, и так вот кормили. Поневоле пойдешь! Хочешь не хочешь работать, а бегом туды пойдешь. Тогда колхоз кормил хо-ро-шо! Прямо в поле варили, три раза. Трактористы все были мужики, а я, женщина, одна в отряде. Работаем, работаем, а в 12 часов ночи остановим трактор: «Пошли кушать!» – «Пошли!» Ведь компот сладкий давали! Тогда кормили досыта! Заленился бы работать, и то пойдешь! Честное слово!

В этом фрагменте повествования Любови Ивановны вновь всплывает тот самый, таинственный и малопонятный, феномен бытийной терпеливости, смирения и даже некой толстокожести в ответ на суровость жизненных поворотов, какой мы наблюдали, слушая рассказ Ивана Цаплина. Дискурс покорности и бесчувственности относительно драматического давления обстоятельств и в то же время – уступающие, не вызывающие, подчиняющиеся движения. И оправдание этой покорности – «и не хочешь, бегом туды пойдешь…» Архетип этой крестьянской человеческой природы, удивительная, нелогичная вписанность в ситуацию жизненного кошмара и ровное пребывание в нем с ядерной сжатостью схвачен И. С. Тургеневым в его Senilia. Текст короткий и поразительный. «У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник. Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон. Она застала ее дома. Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой. Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли. но она держалась истово и прямо, как в церкви. «Господи! – подумала барыня. – Она может есть в такую минуту. Какие, однако, у них у всех грубые чувства!» Татьяна! – промолвила она. – Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи! – Вася мой помер, – тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. – Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посоленные». («Щи») Конечно, ситуации Шишкиной и тургеневской Татьяны внешне разные, но в их основе один и тот же схематизм человеческого отчаяния. Последний естественно переходит в особый, узнаваемый, значащий формат – дискурс скорбного бесчувствия и упрямого стояния.

– Вот, говорят, что при Сталине, при Брежневе хорошо люди жили. Но вот моя жизнь! Знаете, на протяжении всей жизни я ни разу хорошего питания не ела, не видала! И ни разу отдыха никакого не имела! Я копаюсь в земле. Только и копаюсь.

Воровать я не умела. Ведь я комбайнером была, хлеб весь был в моих руках! Но не могу воровать. Только если возьму себе, у меня сердце сразу переворачивается. Не могу! Только своим, честным, собственным трудом жила. И пенсией меня обижали. Я вот тракторист, а первое время – 50 рублей пенсия. Потом потихоньку прибавляли, прибавляли. Но вот, я смотрю, кто не работал, получает пенсию больше меня. Удивительная вещь! И ведь все знают, все знают, как я работала! И вот документы у меня сейчас там, в собесе. Вот так: рабочая пенсия у меня – 15 лет, а в колхозе-то я работала с 1929-го по 1933 год, работала за трудодни. Но я не взяла эти колхозные годы, по документам.

О стариках раньше лучше заботились, как сейчас. Тогда стариков покоили их дети, до смерти покоили. И пенсию тогда старикам не платили. Дети стариков покоили. А сейчас старики получают пенсию, а дети отказываются от стариков. Ступайте старики, в богадельню! А раньше такого не было. У нас вот дедушка Фома был с младшим, Александром. И он, Александр, привез сюда дедушку из Гремячки на лето, а в зиму-то не берет. Не берет, не хочет. Ну, моя мать дедушку Фому