Римлянка - Альберто Моравиа

— Какое же дело может меня касаться?

— Это для твоего же блага… так он по крайней мере сказал мне.

Почему на этот раз после стольких отказов я согласилась принять приглашение Астариты? Сама не знаю. Я ответила совсем тихо:

— Хорошо, я схожу к нему.

Джизелла была немного обескуражена моей покорностью. Тут только она заметила, как я бледна и напугана.

— Да что с тобой? — спросила она. — Ты боишься, что он из полиции? Но он на тебя совсем не сердится… Он ведь не собирается арестовывать тебя, чего ты испугалась?

Я встала, хотя чувствовала, что еле держусь на ногах.

— Хорошо, — повторила я, — я к нему схожу… в каком он министерстве?

— В министерстве внутренних дел… это напротив кинотеатра «Суперчинема». Но послушай…

— А в какое время?

— Он будет тебя ждать с утра… но послушай-ка…

— До свидания.

В ту ночь я почти не спала. Я не понимала, чего может добиваться от меня Астарита, кроме любви, но какое-то странное предчувствие говорило мне, что ничего хорошего ждать не приходится. Достаточно того, что он позвал меня к себе на службу, значит, дело так или иначе связано с полицией. Как все бедные люди, я знала, что, когда в дело вмешивается полиция, хорошо это кончиться не может. Я еще раз обдумала все свои поступки и пришла к выводу, что Астарита снова собирается шантажировать меня, воспользовавшись какими-то сведениями о Джино. Мне была неизвестна его жизнь, но кто знает, может, он политически неблагонадежен. Сама я никогда не занималась политикой, но все же не была полной невеждой и понимала, что существует немало людей, которые выступают против фашистского правительства, и именно такие, как Астарита, приставлены вести слежку за этими врагами правительства. Моя фантазия рисовала в ярких красках картину нашей встречи с Астаритой, который, наверно, заставит меня выбирать: либо я снова уступлю ему, либо Джино посадят за решетку. Беда была в том, что я ни за что не хотела уступать Астарите, но, с другой стороны, боялась, что Джино арестуют. Думая обо всем этом, я теперь не только не испытывала сострадания к Астарите, а даже ненавидела его. Он казался мне трусливым и низким человеком, не только недостойным жить на свете, но заслуживающим самой жестокой смерти. И должна признаться, что в ту ночь среди множества разных планов мне даже приходило в голову убить Астариту. Но скорее всего, это был просто болезненный ночной кошмар. Я никогда не смогла бы осуществить своего намерения, хотя бы из-за того, что у меня не хватило бы на то твердости и решимости. Кошмар этот не покидал меня до самого утра. Я уже представляла себе, как кладу в сумочку остро наточенный складной нож, которым мама чистит картошку, вхожу к Астарите с притворно робким видом, а потом изо всех сил недрогнувшей рукой наношу ему удар ножом в затылок, между ухом и узкой полоской белого крахмального воротничка. Я воображала, как спокойно выхожу из его комнаты, а потом убегаю и скрываюсь у Джизеллы или еще у какого-нибудь надежного человека. Однако, представляя себе все эти кровавые сцены, я в то же самое время знала, что никогда не смогу поступить подобным образом: я боюсь крови, боюсь причинить боль другому человеку, и по характеру своему я скорее склонна терпеть любое насилие над собой, чем прибегать к нему.

К утру я заснула, но спала мало, и, когда рассвело, я встала и отправилась, как обычно, на свидание с Джино. Как только мы очутились на нашем шоссе, я после короткого разговора спросила его:

— Скажи мне, ты никогда не занимался политикой?

— Политикой? Что ты имеешь в виду?

— Не замышлял ли ты что-нибудь против правительства?

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Скажи, ты что, считаешь меня кретином?

— Нет, но…

— Нет, прежде всего ответь мне: похож я на кретина?

— Нет, — ответила я, — ты не похож… но…

— Тогда, — заключил он, — какого черта я стал бы заниматься политикой?

— Не знаю, но ведь иногда…

— Ничего подобного… а тому, кто тебе это скажет, можешь заявить, что Джино Молинари не кретин.

Около одиннадцати утра, после того как я целый час бродила вокруг министерства, не решаясь войти, я наконец обратилась к швейцару и спросила, как мне найти Астариту. Я поднялась сначала по одной длинной широкой мраморной лестнице, потом по другой, не такой длинной, прошла несколько просторных коридоров и очутилась в приемной, где было три двери. Я привыкла связывать со словом «полиция» грязные и темные помещения районных комиссариатов, поэтому меня очень поразила роскошь министерства, где работал Астарита. Приемная с мозаичным полом и со старинными картинами, какие увидишь только в церкви, была похожа на банкетный зал. Кожаные кресла были расставлены вдоль стен, а посредине комнаты стоял массивный стол. При виде всей этой роскоши я невольно подумала, что Джизелла права: Астарита и в самом деле, должно быть, важная персона. Совершенно неожиданным образом мне представилась возможность убедиться в этом. Только я села в кресло, как одна из дверей отворилась, и оттуда вышла высокая, красивая, хотя уже не молодая, изящно одетая синьора во всем черном, с вуалеткой на лице, ее сопровождал Астарита. Я встала, думая, что наступила моя очередь. Но Астарита издали сделал мне знак, предупреждая, что видит меня и просит подождать, а сам продолжал разговаривать с дамой. Затем, проводив синьору до середины комнаты и поцеловав на прощанье ей руку, он пригласил какого-то старика в очках с седой бородкой, в черном костюме, похожего на профессора, который тоже ждал в приемной. По знаку Астариты старичок тотчас же поднялся и с подобострастным видом, тяжело дыша, бросился к нему. Затем оба они скрылись в кабинете, а я осталась одна.

Больше всего меня поразила перемена в поведении Астариты, он теперь вел себя по-другому, совсем не так, как во время нашего знакомства и поездки в Витербо. Тогда он дрожал, был неловкий, молчаливый, смущенный, теперь же он предстал передо мною в другом свете: он прекрасно владел собою, держался непринужденно, хотя и серьезно, независимо, с чувством какого-то скрытого превосходства. Даже голос его переменился. Во время нашей поездки он говорил низким, страстным, сдавленным шепотом, а сейчас, когда он разговаривал с дамой в вуалетке, голос его звучал ясно, солидно, ровно и спокойно. На нем был, как и в прошлый раз, темно-серый костюм, белая сорочка с высоким воротничком, так туго обхватывающим шею, что ему трудно было вертеть головой, и этот костюм, и воротник, которые я хорошо разглядела еще во время поездки в Витербо и которым тогда не придала особого значения, теперь как нельзя лучше соответствовали всей здешней обстановке, и этой строгой и массивной мебели, и этой огромной комнате, и этой тишине и порядку, царящим здесь, будто именно такая одежда была принятой здесь униформой. Джизелла права, снова подумала я, он действительно важная персона, и только любовью ко мне можно было объяснить его смущение и постоянную готовность унижаться передо мной.

Эти размышления настолько рассеяли мою прежнюю тревогу, что, когда несколько минут спустя дверь отворилась и старик ушел, я уже вполне овладела собой. Однако на сей раз Астарита не появился на пороге. Раздался звонок, какой-то чиновник вошел в кабинет Астариты, закрыв за собой дверь, потом вышел, приблизился ко мне и, тихо спросив мое имя, сказал, что я могу войти. Я встала и не спеша направилась к двери.

Кабинет Астариты был лишь немного меньше приемной. Здесь было почти пусто, только в одном углу комнаты стояли диван и два кожаных кресла да большой стол, за которым сидел сам Астарита. Сквозь белые занавески на обоих окнах в комнату заглядывал холодный, пасмурный, тихий и печальный день, и мне почему-то вспомнился голос Астариты, когда он разговаривал с дамой в вуалетке. На полу лежал большой мягкий ковер, а на стенах висело несколько картин. Одну из них я запомнила: широкие зеленые поля тянулись до самого горизонта и замыкались цепью крутых гор.

Астарита сидел за большим столом, а когда я вошла, он даже не поднял глаз от бумаг, которые читал, а скорее всего, делал вид, что читает. Я говорю «делал вид», потому что была уверена: все это обычная комедия, он хочет запугать меня и внушить, что, дескать, обладает большой властью и занимает важный пост. И в самом деле, когда я приблизилась к столу, то увидела, что на листе бумаги, на который он воззрился, было всего три или четыре строчки и внизу какая-то подпись. Как ни старался он скрыть волнение, рука, которой он подпирал подбородок, не выпуская зажатой между двумя пальцами сигареты, заметно дрожала. Так что даже пепел с сигареты упал прямо на лист бумаги, который он рассматривал с таким преувеличенным вниманием.

Я оперлась руками о край стола и сказала:

— Вот я и пришла.

Услышав эти слова, он вздрогнул, оторвался от бумаг, поспешно встал, подошел ко мне и пожал мне обе руки. Все это он проделал молча, стараясь сохранить независимый и непринужденный вид. Но я сразу поняла, что едва он услышал мой голос, как тут же забыл о той роли, которую приготовился разыграть, и им снова овладело обычное неодолимое волнение. Он поцеловал мои руки, сперва одну, потом другую, посмотрел на меня глазами, полными грусти и вожделения, хотел было заговорить, но губы его задрожали.