Сироты небесные - Андрей Лазарчук

– В общем, так. К обеду мы как раз до пана Ярослава добрались, заправились и дальше почапали. Идём, идём, и вдруг Спартачок наш захромал. Долго сознаваться не хотел, но Олег его всё-таки дожал и осмотрел. В общем, нарывает нога, тут вот, чуть повыше коленки. Там у него давно царапина была, под коростой, никак не заживала. А тут разбарабанило. Ну, не возвращаться же всем, правда? И решили – мы с ним чапаем к пану Яреку, ночуем, он нам припарку делает, повозку даёт – и всё хокей. У Олега ведь как? Сказал – сделали. Не сделали – сами козлы. Подходим к ферме, и тут Спартак заминжевался, да сильно: он мне ногу располосует, мол, лучше сам, боюсь, колдун, то-сё. В общем, дурь гонит, но всерьёз. Он упёртый. Ладно, говорю, давай только в коптильню залезем, из дымогонки жирной сажи наберём, а то и дёгтю нацедим, по дороге ногу мазать будем. Залезли. Ногу я ему дёгтем намазал, перевязал. Пока дёготь собирал и ногу перевязывал, Спартачок зазевал, зазевал – в общем, смотрю: спит. Думаю, правильно: ну, не в доме переночуем, делов-то, а утром всё равно повозку попросим… Короче, и я задремал. Хорошо задремал, как в лоб поленом. И приснилось, что девчонка кричит. Просыпаюсь – точно, кричит. Ничего не понимаю. Спартак проснулся. Потом вижу – а под окороками возятся. Там Тугерим девчонку к земле прижал, рот ей зажимает и юбку рвёт. И ещё один рядом топчется, а двое в сторонке стоят. И тут пан Ярек влетает, хватает кочергу и Тугерима по спине. И второго тоже. К девчонке. Эти двое, другие – в дверь и тикать. Он её утешает, а Тугерим возьми да и помри. Второй как увидел, как разорался. Мол, теперь всё. Перережем. И удрал. Спартак говорит – надо быстро в город. Рассказать, что видели. Мы и смылись тихонько, под заварушку. Ушли, а позади пожар. Большой. А Спартак по дороге совсем расклеился, я его уже на волокуше волок, и хорошо, что поп Паша встретился, – а то когда бы ещё доволок. Вот такие дела…

Дед Владлен слушал стоя – и, когда Артурчик замолчал, вмазал кулачищем в стенку так, что всё затряслось.

– Я говорил, что этим кончится. Всё это спланированное одичание… И мы не готовы. Если начнутся погромы, чем мы будем защищаться? Граблями? Топоров, и тех нет. Просвещение несли, понимаешь… доброе слово и кошке приятно… Давно говорил Витальичу: надо создавать отряды самообороны. Мирное сосуществование хорошо, когда оно чем-то подкреплено. А так – это жизнь куска мяса, замороженного на чёрный день. Мы этим абам на хрен не нужны со своим просвещением… Теперь они насилуют наших девочек, а вступился – и тебе конец. Что будет через неделю?

– Абы – это вроде жидов или азеров, так? – скрипучим голосом вступил дядя Игорёк, Вовочкин папа. В отличие от деда он сидел в низком плетёном из лубняка кресле, задрав выше головы узловатые колени. – Или хачиков, может быть? Как вы почтенного Вазгена зовёте, а? Хачик? Они Ыеттёю, папаша. Язык не сломается сказать. Ыеттёю, а? Попробуйте.

– Етти они или абы – разницы никакой. Одна чума. Я знаю одно: их в сто раз больше, и они стремительно дичают. Наше счастье, что они разбросаны по лесам на тысячу километров в округе… но скоро найдётся у них какой-нибудь хан Чингиз… если уже не нашёлся. И тогда мало не покажется никому.

– И что же нам теперь – строить крепость? Лить пушки, может быть? Или всем гамузом – в партизаны?

– Лучше, чем сидеть и ждать, когда тебя зарежут, как овцу!

– Не зарежут, если мы найдём и выдадим Дворжака. И все на коленях попросим прощения. Потому что Дворжак виноват: он убил человека. У Ыеттёю любое убийство непрощаемое, независимо от мотивов. А особенно – если это убийство мальчика, совершённое в День-Без-Солнца. Тут уже отвечает не только сам убийца, но и ближайшие родственники. И это справедливо. Так что не вооружаться надо и не прятаться, а просто лучше знать законы того народа, среди которого живёшь. И вообще кончать пора с этой гнусной самоизоляцией, от которой только геморрой…

– Та-ак. Законы народа, значит. Древние, наверное. Исконные, заветные, из живогорящего куста полученные… Да эти законы на наших глазах создавались, и писали их, как я хорошо помню, такие же несколько говнюков, как некоторые тут! Кто громче всех орал: невмешательство, невмешательство – именно тогда, когда мы хотели вмешаться, могли вмешаться и должны были вмешаться – и помочь им? Не допустим культурной агрессии! Кто орал? И кого мы послушались, идиоты…

– Хватит, не о том речь, – сказала мать, и все неожиданно замолчали. – Глупостей наделали много, теперь их надо суметь аккуратно расхлебать. Дядя Владлен, надо собирать расширенный пленум. И не откладывая, а сегодня, и не просто сегодня, а сейчас. В обед может быть уже поздно. Мне одной Юрь-Борисыча не утолочь, а тебя он послушается. И ставить вопрос о мобилизации – всех здоровых под ружьё…

– Всех здоровых под одно деревянное ружьё… – добавил из своего продавленного кресла дядя Игорёк.

– Твой сын, между прочим, сейчас в лесу, – сказала ему мать. – И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… – она произнесла это слово подчеркнуто правильно – точнёхонько так, как произносят сами местные. – Так вот, немедленно нужно наладить вооружённый отряд – якобы для поиска Ярослава. На самом деле – чтобы найти ребятишек и учителя. И сопроводить домой.

– Елена Матвеевна, ну что вы, как девочка: "вооружённый, под ружьё"! – скривился дядя Игорь. – Ну нету у нас никакого ружья, нету! И надо с этим смириться и думать, как нам выживать именно таким – слабым и беззащитным.

– Это хорошо, что вы так думаете, – медленно сказала мать. – Надеюсь, и Ыеттёю так думают. Но я о другом: пойдёте ли вы в лес – выручать своего мальчика?

– Конечно…

– Тогда собирайтесь. Время дорого.

Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники – кресло заскрипело, – и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.

– Куда он такой пойдёт, – сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. – В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… – и она скользнула в другую комнату.

– Все с ума посходили, – развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:

– Значит, они – Соньку, а мы на коленки – и смотреть, да? Сволота ты поганая…

И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают – а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.

В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: "Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…"

Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине – оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи – там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца – потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…

Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: "Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…" Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.

Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам – и, только втолкнув сына в комнату, обронила: "Сиди здесь", – заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.

Но, странное дело, ему уже не хотелось стоять посреди большого, с деревянными колоннами, зала и ощущать устремлённые на него взгляды. За те несколько часов, что провёл он один в осиротевшей комнате, он не думал ни о Спартаке, которого оставил в больнице без сознания, ни об Артёме, который и вовсе был неизвестно где, ни об Олеге, который медленно превращается в незнамо что… Он даже перестал быть Арамисом.

За эти несколько часов, уже не чужими, а своими глазами видя в темноте запрокинутое Сонюшкино лицо, он искренне, накрепко, всей душой поверил, что и впрямь был свидетелем всего происшедшего.

Вернулась мать. Взъерошила волосы, дала лёгкого подзатыльника, сказала: "Правильно ты ему врезал… Я бы тоже хотела, да нельзя вот". Она была не то чтобы весёлой, но на подъёме. Видимо, в обкоме всё решили как надо. Потом она что-то пересчитала по пальцам, ушла на кухню, повозилась там. Вернулась с набитым мешком.

– Пошли.

– За нашими? – вскочил Артурчик.