Идеалист - Дмитрий Михеев

Игорь внезапно умолк и окончательно отвернулся. Он смотрел туда, где раздавались смех и восклицания Барбары, но ясно было, что они нисколько не привлекали его внимания. «Ему плевать на красивых женщин, на свою внешность, на красивые вещи, — подумал Илья, — даже музыка, которую извлекает его прекрасное изделие, не трогает, по-видимому, его. «Одна, но пламенная страсть» сжигает его».

— Мне кажется, — сказал Илья, — что вы сгущаете краски. Этот народ грамотен, он читает и ходит в кино, он слушает радио и смотрит теле… — Илья осекся, ибо Игорь повернулся, и в щелках его сверкнуло, «в самом деле, что они читают, что смотрят!» — И на реформы грех жаловаться в последние десять-двенадцать лет, и оттепель, в конце концов…

— Когда я слышу слово оттепель, мне хочется истерично смеяться, — заерзал на стуле Игорь. — Давно уже мороз, вьюга воет, а они мечтают об оттепели. Неужели вы все не видите, как процесс сталинизации набирает силу, идет уже полным ходом?

— Странно, впрочем, может быть… — сказал Илья, вспомнив праздничный университет. — Тем не менее, я полагаю, есть более важные и объективные обстоятельства, против которых бессильны субъективные глупость или тщеславие. Мы покончили с натуральным хозяйством, вступили в индустриальную эру, мы втянуты в мировой процесс производства, в НТР. Теперь мы не изолированы огромными пространствами от остального мира, более того — мы тесно связаны с мировой экономикой, поэтому законы и требования ее неизбежно приведут к перестройке и нашей экономики. Возьмите новую экономическую реформу: им пришлось предоставить директорам предприятий большую свободу действий, от лозунгов и «надо!» обратиться к «материальному стимулированию», и это только начало. Увидите, в ближайшие годы последуют демократические реформы, ибо без них невозможно реализовать — экономическую.

— И тогда… — Игорь потер руки и хитро улыбнулся, — возникнет свободная печать, расцветет оппозиция, коммунистов покритикуют, и, устыдившись, они уступят власть технократам. Да? Вначале оттепель, а затем мы как по маслу соскальзываем, конвергируемся в плюралистическое, постиндустриальное общество? Коммунисты уходят в оппозицию и по всем демократическим правилам борются за каждого избирателя. Happy end!

Илья покраснел и насупился. В сущности, он так и думал.

— Все хорошо, все прекрасно… одна только неувязочка, — продолжал Игорь, ядовито улыбаясь, — коммунисты давно-о-о, еще, когда не только нас, родителей на свете не было, поняли, что экономика — это власть, и никому — ни кулаку, ни непману, ни технократу, ни тем более иностранцам — ее уступать нельзя. Поэтому вначале они забрали ее полностью в свои руки, а затем сделали замкнутой, независимой от внешних рынков и превратностей. Смотрите, производительность труда в три-четыре раза ниже европейского уровня, половина предприятий нерентабельна… а система держится, как по-вашему, почему? Да потому, что Россия никогда не была так замкнута, как нынче, «в стороне от мировых событий» — словами Чаадаева.

В этом пункте Илья чувствовал слабинку в позиции Игоря.

— Нет, нет и нет! — возражал он. — Ни экономически, ни в культурном отношении наша система не замкнута. Русский мужик времен Николая I собственного барина годами не видел, а сейчас сельский парень записывает Битлз и сам на электрогитаре учится… Сейчас Россия стянулась до размеров московской губернии, до любого конца можно добраться за сутки-двое… Моды, стиль жизни передаются очень быстро, притом — западные…

Они не заметили, как стол усилиями Анжелики и Андрея был накрыт. Надо сказать, скудость сервировки с лихвой компенсировалась разнообразием бутербродов. В искусстве приготовления бутербродов Анжелике, пожалуй, не было равных, она изобретала (или знала) самые неожиданные, пикантные сочетания, и Андрей охотно подчинился ее диктату.

Только взглянув на Андрея, она прониклась симпатией и доверием к нему и без всяких колебаний обращалась на «ты». Разговор, как всегда в таких случаях, начался с общих знакомых — Анжелика попросила его рассказать о знакомстве с Ильей. Андрей рассказал о выставке в МГУ, о дискуссии, о молодых технарях: «они терпеть не могли соцреализма, их привлекала сугубо внешняя новизна — разные там фиолетовые деревья и зеленые облака — и вместе с тем они были всецело детьми соцреализма: терзали меня вопросами о том, какую идею я вложил в тот или иной образ; я отвечал, что мыслю не идеями и категориями, а образами, и этого они не могли понять».

— А Илья?

— Он был главным и самым страстным апологетом логики, смысла… Но что меня поразило — он отметил две работы из трех, которые я и сам считал приличными. В нем странно сочетается природная чувствительность и убийственная аналитичность. Иногда после его анализа мне хочется разорвать работу, я ненавижу его, суждения кажутся топорными и позитивистски-варварскими. Он пропадает на месяц-два, приходят другие, все, конечно, высказываются и некоторые — очень профессионально, а мне не хватает Ильи — я не могу того, что он.

Андрей намазывал и подавал ей ломтики хлеба. Очередной повис в воздухе — она засмотрелась в окно, но тут же спохватилась:

— Хватит, другие будем поджаривать с сыром. Правда, удивительно, когда дружат совсем разные люди?..

— Значит, они где-то соприкасаются… Такие или потоньше?

— Так, хорошо. Но, это страшно, когда разные соприкасаются, как думаешь?

— Страшно, если вынуждены соприкасаться, — улыбнулся Андрей и, взяв с подоконника сигарету, затянулся, — а если соприкосновение внутреннее, если тянет, то о чем же еще мечтать? Посмотри на нас — он собранный, аккуратный, организованный, целеустремленный, я — типичный шалопай, — Анжелика укоризненно взглянула на него, — я верующий, он атеист. Он фанатик прогресса, я — «старины: земли и лопаты»… а вот дружим уже пять лет.

Перетащив с кухни тарелки с бутербродами, поставив две бутылки сухого, бутылку полусладкого (для дам и Ильи) и бутылку водки, Андрей придвинул три стула, две табуретки, расставил чудесные, голубого хрусталя, рюмки и начал звать всех за стол. «Экскурсанты», однако, не шли, застряв у его последнего приобретения — большой иконы «Отец, сын и святой дух». Более того, к ним присоединились и Игорь с Ильей, которых удалось поднять. Икона была красивой, хорошо сохранилась, только глаза Отца и Сына зияли страшными провалами. Барбара заметила, что можно, наверное, реставрировать, Игорь нервно дернул плечами: «Дичь, варварство!», а Илья сказал, что вырванные глаза эти очень символичны. При этом Андрей быстро взглянул на Анжелику и затем пояснил для всех:

— Девятнадцатый век. Плохое, светское письмо, эклектика: тени, полутени, с элементами канонического письма, рука Христа на книге не живая, не символическая… короче, художественной ценности не представляет. А вот пустые глазницы… тут чувствуется талантливая рука соавтора.

— Пришел как-то пьяный Ваня домой, побил жену и детей под горячую руку, глядь, а боженька смотрит — ну и взял ножичек в сердцах… Вот тебе и соавтор, — красивым, обкатанным баритоном изложил свою версию Володя.

— Может быть, дети баловались? — спросила Анжелика.

— Какие там дети! — хмуро возразил Игорь. — Комсомольцы надругались над «суеверием».

— Не думаю, они бы скорей изрубили, сожгли, — сказал Илья.

— Да, уничтожить рука не поднялась — больно красива, — усмехнулся в бороду Андрей. — Принес кто-то из церкви, поставил у себя, а глаза мешают.

— Да, пьянствовать мешают, — подсказала Барбара.

— Пить что! Не сказано ведь: «Не пей!». Красть не могли! А как тут проживешь, ежели не красть? — продолжал Андрей. — Приносит домой ворованное… насчет власти совесть спокойна — «все наше», а по Господу — украл! Украл, и все тут, как не крути. Ну, мучает совесть, душа болит. В один прекрасный день не выдерживает душа Ивана, и по пьянке…

— Думаешь, все-таки по пьянке? — перебил друга Илья. — Мне кажется, что Иван вообще никогда в Бога не верил.

— Почему же выколол, если не верил? — гнул свое Андрей.

— Не понимаю; потому и выколол, что не верил в его существование и не боялся… — Илья пожал плечами.

— Вот тут тебя и подвела твоя логика! — явно торжествуя, воскликнул Андрей. — Ежели Бога нет, ежели не смотрит, и бояться некого, так зачем глаза выковыривать?! Нет, старик, он боится! Они глядят на него из другого мира и травят душу!

Его внимательно слушали — человек явно развивал наболевшую тему.

— Не так себе, не с кондачка он решился. Годами копилось. Сколько греха на душу взял: поместий разграбил, церквей и храмов разгромил… Свою власть наконец построил, и у нее воровать пришлось! Такую бездну греха не замолишь. И тогда он решился на последний грех: мол, на том свете, я знаю, мне ничего не светит, так хоть на этом не мешай, не трави душу, дай погулять свободно.