Идеалист - Дмитрий Михеев

— Русской литературой… — живо откликнулась Анжелика, — по-моему, это не «около», а между — психологией и философией. Але музыка — почти вторая моя специальность.

— Значит, на наших четвергах одним участником станет больше? Кстати, Илья, вы не забыли, что нынче у нас «Царь Эдип»?

— Нет, не забыл, но позвольте мне, Петр Сергеевич, быть откровенным. Вы знаете, я не наслаждаюсь музыкой Стравинского, слушаю скорее из любопытства. Нервная, тревожная, зачастую нарочито экстравагантная… я больше устаю от нее, чем отдыхаю.

— Что за консервативная молодежь пошла! Сколько раз мне от молодых людей приходилось слышать подобные мнения! И вы, Анжелика, — тоже?

— Нет, мне Стравинский нравится, але я тоже предпочитаю старую музыку.

— Конечно, каждая хороша по-своему. Но вот им, — Петр Сергеевич открытой ладонью показал на Илью, словно скрывал в ней его, — им бы только млеть на концертах, вроде сегодняшнего, а действительно серьезной музыки — проблемной, интеллектуальной музыки современности — они знать не хотят. Слов нет, — говорил он, все больше обращаясь к Илье, — Корелли, Вивальди и сладенький Тартини очень хороши, но наше время столь насыщено противоречиями, так драматично, что одними консонансами его просто не передашь.

— Вы правы, Петр Сергеевич, боль и ужас не передашь, наверное, без диссонансов, но чувства мои не приемлют этой музыки, я делаю усилие, напрягаюсь, пытаясь понять мысль…

— Вполне понятно — вы не знаете языка современной музыки и напрягаетесь, как если бы слушали речь на малознакомом языке, согласитесь — тут не до поэтических тонкостей.

— Понятно — все тот же универсальный диагноз: невежество, — вспыхнув, пробормотал Илья.

— Да, невежество. На почве дилетантского, легкомысленного отношения к музыке…

Анжелика со стороны с удовольствием наблюдала за спором сдержанного смущенного молодого человека со стареньким, но очень энергичным, очень агрессивным джентльменом, который горячился, жестикулировал и незаметно повышал голос.

— Ведь вам хорошая, в вашем понимании, музыка, — говорил старший, — нужна как диван, как удобное кресло для отдыха. Вы избегаете современной музыки, так как боитесь интеллектуального напряжения. Вы хотите так устроить свою жизнь, чтобы после профессиональных занятий отдохнуть на музыкальной чувственности, приятно поволноваться и снова за работу…

— Я слушал и Шенберга, и Хиндемита, — защищался младший, — но ничего, кроме опустошения, тоски, какой-то душевной усталости, они мне не приносили. Если их необходимо очень долго слушать, прежде чем начнешь понимать и наслаждаться, если необходимо преодолевать отвращение, то… знаете ли, это вроде куренья — я должен привыкнуть, преодолеть сопротивление организма и только затем начну получать удовольствие от дыма…

— А я вам — другой пример. Вы учились карточным играм? В таком случае вы должны были заметить, что более или менее сложная игра на раннем этапе знакомства с нею всегда кажется неинтересной: вы постигли азы, основные правила, но не познали всех ее тонкостей, нюансов, а в них-то и заключена вся прелесть игры…

Спор пришлось отложить до второго антракта. На вопрос Анжелики, кто этот милейший старичок, Илья ответил: «Академик Палисадников, один из крупнейших математиков мира; когда-то я слушал его лекции, а сейчас посещаю его музыкальные вечера. У него колоссальная фонотека и невероятная музыкальная эрудиция. Перед каждым прослушиванием он рассказывает о композиторе и исполняемом произведении».

В перерыве академик сам разыскал молодых людей.

— Извините меня, Анжелика, за старческую навязчивость, но я смиренно надеюсь, что, высказавшись до конца, принесу некоторую пользу и вам — выведя на чистую воду кое-какие качества этой категории молодых людей, — он неожиданно рассмеялся. — Рискну сделать смелое предположение, что я неплохо знаю эту братию. Они строят себе микромир из определенной литературы, определенной музыки, узкого круга друзей, преимущественно коллег, и не желают высовывать из него нос. Правда, зачастую они прекрасные специалисты, но, поверьте, Анжелика, такая кабинетная узость ужасна, я бы даже сказал — бесплодна.

— Я не совсем вас понимаю, Петр Сергеевич, — пожал плечами Илья, — вы говорили о музыке…

— Ну как же не понимаете! — восклицал профессор, забегая вперед, так что Илье то и дело приходилось останавливаться. — Вы признаете, что в музыке ищете только отдохновения; вы отнюдь не против переживаний, трагедий (без этого и музыки не было бы), но вы хотите, чтобы они были красивыми, чтобы, если смерть, так обязательно благородно, красиво и даже умильно. Вы, осмелюсь заявить, боитесь реальности, отмахиваетесь от кричащих, вопиющих проблем современности.

— Разве, занимаясь своим делом, мы не помогаем решению «вопиющих проблем современности»?

— Э-э, юноша, не тех проблем, не тех! Социально-политические, морально-этические проблемы проходят мимо вас так, словно это вовсе не ваше дело. А между тем, вы составляете самый костяк интеллигенции. Взять хотя бы последние события, письма. Вы что-нибудь сделали?..

Илья вспыхнул всеми пятнами сразу.

— Простите, Петр Сергеевич, но я абсолютно ничего не знал.

— Вот видите, вот вам ваша скорлупа! Мне нечего добавить. Ах, звонок! Пора заходить. Идемте же слушать вашего несравненного Вивальди. Он право же хорош, но… ну, да ладно, еще поговорим. Ведь вы придете в четверг? Итак, я прощаюсь до четверга.

— Уф, какой тайфун! — вздохнул Илья.

— А про какие письма он говорил?

— Видишь ли, я только недавно узнал… моя подпись мало что значит, — неуверенно проговорил Илья и, понизив голос — они пробирались по ряду на свое место, — продолжал: — Это обращение ученых к правительству с просьбой о помиловании Синявского и Даниеля, а также о демократических реформах…

— А если бы предложили, ты тоже подписал бы?

Илья сел на место и, основательно подумав, ответил:

— Если обращение составлено в форме глубоко продуманных рекомендаций обеспокоенных людей, то, в общем, я тоже разделяю беспокойство… Процесс демократизации протекает слишком вяло, со срывами, а он должен опережать уровень непосредственных запросов… В конце концов, разве это не наш долг — рекомендовать правительству назревшие реформы? О чем ты думаешь?

— Мне так странно… — не сразу ответила Анжелика, — ты такой идеалист и Палисадников тоже… Теперь знаю, что есть интеллигенты, о которых читала в ваших романах прошлого века. Наши, можно сказать, прагматичнее. Т-с-с, начинают!

Вивальди, как стремительный и алчный конкистадор, как нежный и нетерпеливый любовник, ворвался в зал, и публика покорно пала, склонила повинные головы… Илью завертело в скрипичном вихре, вместе с ним он взмывал, носился и падал, как в детских невинных снах… Потом вдруг стихло, улеглось, повеяло грустью чего-то уходящего — то ли лета, то ли молодости… И опять подхватило, стиснуло, защемило сердце, понесло, понесло эдак плавно, осторожно и — на тебе — поставило на пустую, слепую отмель…

Когда зашаталась и рухнула стена аплодисментов, Илья невольно схватился за голову и большими пальцами заткнул уши. Грохот перешел в отдаленный гул, лишь отдельные каменные хлопки пробивали панцирь его глухоты. Особенно усердствовал кто-то справа, впереди. Илья осторожно выглянул из-под ладони: да, это была та женщина, которая во втором отделении пытала его шелестом конфетной обертки.

— Что с тобой? — спросила Анжелика и, тронув его, повторила вопрос. — У тебя болит голова?

Он открыл сердитое лицо и раздраженно сказал:

— Ненавижу эту манеру — колотить в ладоши. Как можно так бесноваться после… после Вивальди или Баха!

— Фу, какой злой! Простая традиция благодарить артистов… — мягко возразила Анжелика.

Ну почему, почему она возражает?! Почему он всегда встречает только противодействие, должен спорить и спорить? — с тоской подумал Илья.

— Да, традиция, по-видимому, еще римская, — вполне уместная при травле зверей, резне гладиаторов и кривляньи комедиантов. Но в наше время, после небесной музыки так неистовствовать?! Не знаю, я не верю в их искренность.

Зал стоя вызывал музыкантов. Илья с Анжеликой сидели.

— Почему так плохо думаешь о них?

— А что я могу думать о женщине справа от меня, которая сейчас всех тут оглушит, если она испортила мне шуршанием половину второго отделения?

— Надо быть немного терпимее к людям. Нельзя так жестоко судить их. Может быть, она не очень образованная, але по-своему любит музыку…

— Я и так слишком терпим, ибо не убил ее — она извела меня своей конфетой! — неожиданно взорвался Илья. — Вообще, ты замечала, что на концертах восемьдесят процентов женщин?