Дело Нины С. - Мария Нуровская

– А где она играла? – спрашивает дочь с интересом.

– Ну… в частности, в фильме моей молодости «На последнем дыхании».

Лилька смотрит на меня осуждающе:

– Ты по-прежнему молодая, посмотри на себя в зеркало. У тебя еще много всего впереди, мама.

Действительно ли существовало слово «будущее»? Ведь я до такой степени вошла в роль медсестры, что не представляла себя без своей униформы с белым чепчиком, не могла снять ее, несмотря на то что пациент давно выздоровел и ушел. Уже в Мюнхене появилась эта третья – плохая – жена, которая едва ли не со дня свадьбы уничтожала своего мужа, унижала, делала все, чтобы высмеять его в глазах детей.

– Почему? – спросила я.

– Такой характер, – ответил он. – Эдита Бартосевич пела о доме со стенами изо льда, я часто ставил диск с этой песней Ике, когда мы ехали куда-нибудь вместе на машине. Жену эта песня бесила.

Поэтому я хотела быть другой, чем эта Ика. Я восхищалась всем, что он сделал и чего не сделал. Не беда, говорила я, не вышло сегодня, получится завтра. Юридическая консультация пока приносит убытки, это нормально. Здесь тебя никто не знает, нужно какое-то время. И так было со всем. Мои профессиональные и личные дела отошли на второй план, а затем и я сама, только я не заметила это вовремя.

Мы выходим из китайского домика, начинает порошить снег, он оседает на моих волосах. Ежи стряхивает его заботливым жестом. Неожиданный спазм в горле, мне это незнакомо. Я не познала этого ребенком, очень рано потеряв мать. Мужчины всегда существовали где-то далеко от меня, и ни один из них не стряхивал снега с моих волос.

– И как же мы продолжим так прекрасно начатый день? – спрашивает он.

– Ты, наверное, должен вернуться на работу, а я отправлюсь в Пинакотеку – говорят, сто ит.

– Несомненно. Но есть еще вечер.

– А твоя семья?

– Жена с двумя младшими дочерьми уехала в Польшу, остались только старшая, Оля, и собака, шотландская овчарка по кличке Лодырь.

– Она и в самом деле лодырь? – спрашиваю я, чтобы оттянуть разговор на тему сегодняшнего вечера, потому что не знаю еще, хочу ли я снова встретиться с этим мужчиной. Меня охватывает страх. Как будто предчувствие, что, если я с ним встречусь, произойдет что-то неотвратимое, что-то, что навсегда изменит мою жизнь.

– Он лентяй, это правда, – отвечает Ежи с улыбкой, – но мы назвали его так в честь Лесси [65] . Ну как? Мы идем ужинать? Я знаю одно очень милое местечко.

– Хорошо, – соглашаюсь я покорно, и так уже будет всегда: в расчет будет приниматься только то, что хочет Ежи.

Лилька смотрит на меня умоляющим взглядом, она чего-то от меня ждет, но я уже разучилась угадывать чьи-либо желания, даже собственных детей. С ней мне, впрочем, всегда было легче общаться, чем с Габи. Конечно, Габи – моя дочь, и я ее очень люблю, но меня раздражает ее излишняя доброта ко всем. Если б она могла, то прижала бы к груди весь мир. Но этот ее мир какой-то искусственный, словно из целлулоида. Как-то раз во время ссоры я сказала, что ей следовало бы стать мормонкой.

Лилькин мир мне ближе, правда, когда она уехала, мы отдалились друг от друга, теперь знакомимся заново. Меня интересует она. И то, что она думает. А что она может думать обо мне? Я сделалась скучной и предсказуемой. Я была брошенной, обманутой женщиной, от таких бегут.

– Мамочка, пойдем погуляем, сегодня так хорошо.

– Ну, ладно, – отвечаю я, испугавшись, что мне придется покинуть диван.

Чем стала эта «оккупация» углового дивана из темно-зеленой кожи? Бегством? Остановкой в пути? Безусловно, ни один из прежних вариантов моей жизни не мог быть повторен. «Что-то кончилось», – сказал Ежи. Для него – некий этап, в котором присутствовала я. А для меня?.. Удар был настолько сильным, что мой мозг отключился. Остались навыки: еда, питье, чистка зубов. Диван стал прибежищем, он давал ощущение безопасности, вне его был чужой, непонятный мир.

Лильке удалось вытащить меня из дому, мы поехали под Варшаву, ко второй моей дочери, Габи. Был теплый вечер, я сидела на веранде, внезапно повеяло сильным, сладковатым ароматом настурций, и это было как пробуждение к жизни.

Мы идем по аллее парка позади библиотеки Красинских, держимся за руки.

– Смотри, уже листья желтеют, – говорю я удивленно. – Я прозевала весну и лето.

– Будут следующие. – Лилька сжимает мою ладонь.

Ежи пригласил меня в маленький ресторанчик под Мюнхеном. В приглушенном свете его лицо было едва различимо, мое тоже было в тени. Меня это очень устраивало, потому что я боялась, что он прочтет на нем мои чувства. Впервые моя независимость была нарушена, и во мне все замирало от страха, потому что я не знала, кто входит на мою территорию. Как-то я слышала выражение: «Легкость в общении». Вникнув поглубже, я пришла к выводу, что у меня этой легкости нет. Где бы и с кем бы я ни была, в конечном итоге оказывалось, что я остаюсь без пары. Появление Ежи в моей жизни означало перемену и было чем-то столь неизбежным, что любые слова были напрасны.

Мы очутились в гостиничном номере. Я не боялась перед ним раздеться, но его физический облик меня поразил. Освобожденное от одежды тело Ежи превратилось в бесформенную глыбу.

Он ходил голым по номеру.

«Как можно так выглядеть?» – думала я с ужасом.

Он доставал из холодильника какие-то бутылки, задавал вопросы:

– Что ты будешь пить? Виски? Джин с тоником?

– Виски. – Именно это было мне сейчас необходимо.

– Со льдом или без?

– Со льдом. – Я нервно сглотнула.

В эту ночь все было подвергнуто переоценке, в том числе канон мужской красоты. Я познала это тело, полюбила его, вопреки прежним опасениям, оно вызывало во мне вожделение. Первый раз в жизни я провела целую ночь с мужчиной, и не мешало мне даже то, что он издавал во сне чудовищные звуки.

– Я храпел? – спросил он утром с некоторым беспокойством.

– Не знаю, я спала крепко, – сказала я, и это была первая ложь во имя любви.

Мы сидим с Лилькой на скамейке в парке, перед нами большая клумба, засаженная осенними цветами, а дальше – благородные очертания библиотеки Красинских.

Лилька кладет голову мне на плечо:

– Сделаем небольшую передышку, мамочка?

Нет нужды отвечать – мы понимает друг друга без слов.

– Почему, ну почему ты так страдаешь из-за этого человека? Он не стоит того, – говорит моя дочь. – Знаешь, я смотрела в Лондоне в Доме польской эмиграции очень интересный документальный фильм об известных случаях побега из Польши сразу же после войны. Две пары молодых людей решили попытать счастья. Они целые месяцы составляли план побега, моз говым центром всей операции был N., врач, безумно влюбленный в свою жену, красивую, впрочем, и обаятельную. В фильме показывали их фотографии, какими они были в молодости, их роли исполняли актеры. И вот молодые придумали, что ночью они проберутся из Свиноустья в ГДР. Но, к сожалению, надо было вплавь преодолеть несколько километров по морю. И хотя они были сильные, натренированные, девушки занимались баскетболом, уже через час все оказались на грани физического истощения. Отступать было некуда, потому что в Польше им уготован был арест. И тогда N. сломался. Он оставил жену позади, несмотря на то что она умоляла помочь ей. За ней вернулся второй мужчина. Если бы не он, ее неминуемо ждала бы смерть от переохлаждения.

– Твой Ежи тебя бы тоже оставил, мама, я в этом ничуть не сомневаюсь, – говорит Лилька. – Я вообще не понимаю, как можно любить кого-то, не узнав его до конца.

– Никогда никого не узнаешь до конца, – отвечаю я. – Даже самого себя.

– А я бы могла полюбить только такого мужчину, который был бы готов рискнуть своей жизнью ради меня, и я ради него, естественно, тоже.

– Это наивно – то, что ты говоришь, – улыбаюсь я.

– Нет, мама, это честно.

– И поэтому ты ни с кем не сошлась? Твой Джон не выдержал испытания?

– Это не мой Джон, – протестует она, – мы только иногда с ним спим.

– Но Габи говорила, что он в тебя влюблен, это видно с первого взгляда.

Лилька не отвечает, а мне вспоминается разговор с Ежи в Карвенских Болотах в апреле двухтысячного года.

Мы сидели в телевизионном салончике на диване «паровозиком», то есть я, зажатая у него между коленей, опиралась спиной ему на живот. Не помню названия фильма, который мы смотрели, но речь шла о том, что бандиты собирались убить жену героя, а ее муж покорно на это согласился. Я слышу голос Ежи:

– У него не было выбора.

– Он мог бы за нее бороться, – отвечаю я, пораженная.

– Убили бы их обоих.

Для меня это было неприемлемо, по-видимому, я думала тогда так же, как моя дочь. Но у мужчины, которого я любила, было на этот счет другое мнение, и если я, невзирая ни на что, хотела с ним быть, то должна была с этим смириться. Теперь я понимаю, что нет ничего хуже компромисса в чувствах, потому что это предвещает их крах. Все имеет свою цену, но существует грань, за которую нельзя переходить.

Ежи уж точно оставил бы меня в этом ледяном море, потому что, взвесив все «за» и «против», он бы решил, что раз только одному из нас дано выжить, то пусть лучше это будет он.