Хозяйка Блистательной Порты - Наталья Павлищева

Самира не соглашалась, твердила, что нет такого греха на душе Хафсы, принялась вспоминать всю ее жизнь, то, как жили сначала в Трапезунде, потом в Манисе, как все любили там Хафсу Айше, сколько доброго сделала людям, говорила о благотворительности, о раздаче милостыни и средства от всех болезней, даже об арбузном фестивале… Хафса, казалось, заслушалась, успокоилась, лежала тихо, больше не стеная.

За окнами уже забрезжил рассвет, когда Самира сообразила посмотреть на госпожу внимательней и поняла, что та давно не дышит! Когда испустила последний вздох валиде, ее верная хезнедар-уста так и не поняла, но застенала-закричала в горе, залилась слезами. В комнату вбежали служанки, тоже заголосили, призывая Аллаха принять душу усопшей.

С первыми лучами восходящего солнца валиде-султан не стало.

Нельзя очень плакать и сожалеть об умерших, этим им же и вредишь, но как сдержаться, если знаешь, что не раздастся больше в стенах гарема строгий голос его хозяйки, если высокая, стройная, несмотря на возраст, фигура валиде не появится на балконе, не прозвучит ее приказ всем идти в хаммам, на праздник или напоминание о намазе, который негоже пропускать…

Повелитель поздно ночью вернулся в Стамбул, но к матери зайти не успел. Перепуганный кизляр-ага в такую минуту забыл о своей нелюбви к Ибрагиму-паше, к нему побежал со страшным известием. И хотя все понимали, что даже не дни, а часы валиде-султан были сочтены, все равно известие обрушилось, словно гром с ясного неба.

Кто скажет султану? Прежний кизляр-ага не побоялся бы, но Ахмед-ага не чувствовал себя настолько в силе, чтобы не бояться султанского гнева из-за страшного известия. Никто не желал брать на себя роль черного вестника, а рассвет уже занимался… Ибрагим тоже не желал сообщать такую новость, придумал иначе: пусть верховный муфтий это сделает. Конечно, и Кемалю-паше не хотелось, тем более сам лежал, охая из-за сильной боли в правом боку, не ел, не пил, пожелтел весь, но со вздохами встал, со вздохами, едва передвигая ноги, отправился к султану.

Едва увидев поутру на пороге своих покоев чуть живого Кемаля-пашу, Сулейман и сам все понял.

– Повелитель, все мы принадлежим Богу, к Нему и возвращаемся… – прочитал суру «Аль-Бакара» муфтий. Сулейман отозвался:

– Инш Аллах!

А в голове крутилась одна мысль: не успел попрощаться, нужно было либо вернуться раньше, либо сразу прийти, пусть поздно ночью, но прийти, валиде была бы рада увидеть. Знал же, что последние дни доживает…

Распорядился все сделать, как надо, хотя и без того все сделали бы. Прах Хафсы Айше нашел свое упокоение рядом с прахом султана Селима.

Сулейман даже просто пойти посмотреть на умершую мать не смог, желал, чтобы осталась в памяти пусть больной и бледной, но живой, словно уехала в Манису и пока не вернулась. Вернется… потом… когда-нибудь… Так легче.

Гарем искренне горевал по валиде, а немного погодя принялся… перешептываться о том, что теперь будет. Ничего удивительного, о болезни валиде знали все, понимали, что долго не проживет, значит, в гареме грядут перемены. Никто не сомневался какие. Следующая валиде – баш-кадина Махидевран, кому, как не ей, стать главной женщиной гарема? Хатидже, поскольку замужем, не имеет на это права, старшая сестра перед Повелителем провинилась, тот ее и видеть не желает уже столько лет.

Оставались Гульфем и Хуррем, но они младшие, Гульфем и вовсе на такое не годна. А вот Хуррем… уж ей-то не завидовал никто, напротив, начали злорадствовать давно, как только валиде слегла. Махидевран, много лет копившая обиды и даже злобу на удачливую соперницу, став главной в гареме, непременно превратит жизнь Хуррем в ад. Вот в этом не сомневался никто. Дай волю, обитательницы гарема бились бы об заклад, что такое сотворит с Хуррем вернувшаяся из Манисы Махидевран.

– Ай, вай! Несладко придется роксоланке с ее детьми! – притворно вздыхали женщины. Даже жалели несчастную, потому что падать больней всего тому, кто высоко вознесся. Но жалели довольно притворно, втайне радуясь ее предстоящему падению. Все просто – люди не любят удачливых, тех, кому судьба дарит подарки без видимых заслуг, а Хуррем считали именно таковой.

Пигалица, ростом едва до плеча Повелителя, у которой всего и достоинств – звонкий, словно серебряный, смех, сумела околдовать султана, не иначе. Завидовали, когда впервые к себе на ложе взял, жалели, когда потрепала ее косы Махидевран, терпели, когда носила своего первенца, но потом, когда и после рождения сына Повелитель взял ее себе снова, начали шептаться за спиной. Дальше – больше, дочь родила и снова вернулась к Повелителю, рожала сына за сыном, а он от себя не отпускал, даже беременная, круглая и неповоротливая Хуррем была Повелителю милей самых стройных красавиц гарема. Как только начала рожать Хуррем, так у остальных словно благословение божье кончилось, одной Махидевран удалось дочь родить, и все. А из роксоланки сыновья сыпались, словно горох из рваного куля. Разве это не колдовство?

Не понимая, чем могла очаровать Повелителя эта маленькая женщина, не умея очаровать так же, женщины завидовали и проклинали Роксолану с каждым днем, каждым часом все сильней. Не все, но большинство. А она сама давно решила ни с кем близко не дружить, потому что верность в гареме явление небывалое, подруги могли запросто воткнуть кинжал в спину, потому что нет и не может быть дружбы среди тех женщин, для которых существует один мужчина.

Уж Махидевран этой зазнайке покажет! Это вам не валиде, которая только и старалась всех замирить и не допустить ссоры в гареме.

Как завидного развлечения гарем ждал возвращения из Манисы Махидевран, еще не знавшей о смерти валиде. Не успели еще похоронить прах валиде, а гарем обсуждал предстоящие бои между кадинами. И только необходимость сдерживаться в месяц Рамадан тушила страсти, хотя кизляру-аге временами приходилось напоминать, что негоже шуметь и злорадствовать.

Все равно в гареме знали, что последней валиде звала к себе Хуррем. Нашлись злые языки, что намекнули, мол, не ее ли это рук черное дело? Такие разговоры пресекла Самира, так на негодниц цыкнула, что языки враз проглотили:

– Валиде-султан Хуррем к себе звала, чтобы проститься! К тому же кого ей звать, если Махидевран в Манисе?

Махидевран уже не была в Манисе, она ехала в Стамбул без разрешения султана, понимая, что тот не сможет сказать и слова против ее желания проститься с умирающей валиде. Ее гнало в столицу и понимание, что к моменту смерти Хафсы Айше самой баш-кадине нужно быть рядом с султаном, вернее, в гареме. Кто, как не она, следующая валиде, а значит, ей принимать правление в гареме. Это правильно, это справедливо, никто возразить не посмеет.

Роксолана о смене власти в гареме пока не думала, ее мысли настолько заняты сначала самой смертью валиде, потом таинственной Кирой, а потом приближающимся ид аль-фитром, что о Махидевран и не вспоминала. К тому же снова болел Джихангир…

Младший из детей, несмотря на то что родился доношенным, болел постоянно, сказывалось повреждение позвоночника. Не имея возможности свободно двигаться, мальчик чаще всего смотрел на остальных большими грустными глазами, в которых Роксолана читала укор себе. Может, ребенок и не укорял никого, но видеть больного малыша для матери невыносимо, она страдала от одного понимания, что не смогла подарить Джихангиру полную жизнь, как остальным. Не ее вина, изуродовали при родах, но мать все равно корила себя.

Сулейман всю вторую половину Рамадана в гарем почти не заходил, а если и появлялся, то лишь проведать детей. Это неудивительно, мусульманин старается воздерживаться от любых греховных не только поступков, но прежде всего мыслей в этот месяц. Повелитель молчал, никак не выдавая своих мыслей, обходясь самыми простыми словами, а то и без них. Много молился, совершая еженощно таравих с двадцатью ракатами. Никто не посмел бы укорить Повелителя за отсутствие рвения или недостаточную веру.

Удивительно, но Сулейман не звал с собой на совершение таравиха Ибрагима, только изредка присутствовал муфтий. Почему? Никто не знал, но грек, не слишком большой приверженец ночных молитвенных бдений, был за такое послабление благодарен своему Повелителю. И верно: разве можно кого-то принуждать, любой намаз, чтобы быть принятым Аллахом, должен идти от сердца, а потому никак не быть навязанным. Когда муфтий намекнул султану, что хорошо бы ему присутствовать на ночной молитве в мечети, тот напомнил о Пророке (мир ему и благословение Аллаха!), который, обнаружив, что с каждой ночью вокруг него в мечети собирается все больше людей, не стал выходить на общую молитву, чтобы не превратить ее в обязательную.

– Не хочу, чтобы остальные считали себя обязанными присутствовать. Пусть каждый молится так, как ему велит душа.

Этот Рамадан выдался особым, словно смерть валиде вдруг заставила окружающих, и не только их, строже взглянуть на самих себя, вспомнить свои прегрешения и обязанности. Так бывает, когда умирают те, с кого люди невольно берут пример.