Хозяйка Блистательной Порты - Наталья Павлищева

Сулейман сумел сдержаться и клятвенно обещал «сыну» мир не на семь и даже не на сотню лет, а на все время, пока сам Фердинанд его соблюдает.

Может, послы и скрипели зубами, выслушивая насмешливый ответ «папаши» их короля, но виду не подали. Компенсацией послужили богатые подарки, которыми их одарил султан.

Фердинанд и Карл могли надеяться, что в ближайшие годы замиренный «отец» в новый вояж по австрийским землям не отправится, султан Сулейман данное слово держал.

Это развязывало Карлу руки на юге в море, а еще против Франциска, который хоть и женился на Элеоноре, но не чувствовал себя обязанным ни супруге, ни ее брату, напротив, искал повод, чтобы избавиться от обоих. Несчастная Элеонора рыдала в подушку, проклинала любовниц мужа и молилась. Не помогало ничего, неверный Франциск словно нарочно доставлял ей как можно больше неприятностей, чтобы поскорей снова стать вдовцом.

В Стамбул прибыл еще один посланник – от императора Карла Габсбурга, который забыл о своих насмешках по поводу Лилии и Полумесяца, приехал Корнелиус Дуплициус де Шеппере. Плотный молодой человек с крепкой головой на крепкой шее, довольно мясистым носом и пухлыми губами просто излучал уверенность и доброжелательность.

Но к тому времени Сулейман несколько изменил отношение к братьям Габсбургам. Он прекрасно понимал, что Карлу нужна только передышка, чтобы разобраться с проблемами на море. Проблемы эти императору доставлял человек, имеющий некоторое отношение к самому Сулейману, – Хайраддин Барбаросса, морской разбойник, пожелавший стать правителем Алжира. Эти два человека – император Карл Габсбург и пират Барбаросса – были смертельными врагами, хотя, конечно, никогда не сходились в поединке и сойтись не могли. Но на стороне Карла воевал переметнувшийся к нему от Франциска легендарный генуэзский адмирал Андреа Дориа, с которым у пирата были свои счеты.

Не использовать Барбароссу против Дориа и Карла было просто глупо, и Сулейман отправил рыжебородому корсару приглашение стать капудан-пашой нового флота. Это был поворот в политике – от сухопутных завоеваний к морским. Нет, султан вовсе не собирался следом за испанцами отправлять корабли в Новый Свет и везти золото с нового континента, хотя читал записки Пири Реиса о Коломбо, Сулейману было достаточно держать в руках североафриканское побережье, чтобы иметь возможность запереть Гибралтар так же, как турки сделали это с Босфором. Север Африки, Красное море и Персидский залив – вот то, что навсегда перекроет поставку пряностей в Европу, определив Стамбул как главный перевалочный пункт.

Сулейману был нужен от Карла не мир, а перемирие, хотя они нигде не воевали. Возможно, поэтому де Шеппере был принят падишахом со всем блеском, но совершенно нейтрально. Не слишком искушенного в дворцовых интригах и роскоши дворцов Корнелиуса поразило обилие золота во всем, даже отделке фонтана, который он сначала принял за камин, вежливое безразличие падишаха, готовность его окружения пасть ниц перед Повелителем… Сулейман выслушал посланника милостиво, но разговор по существу перепоручил своему главному визирю, пришлось де Шеппере посещать Топкапы еще раз, впрочем, он не обиделся.

Предупрежденный венецианцами, которые ради противостояния с французами были готовы на все, о влиянии на султана его визиря, Корнелиус Дуплициус привез богатые подарки не только Сулейману, но и Ибрагиму-паше, и льстить постарался ему больше, чем падишаху. Получилось…

Сулейман и сам не мог бы объяснить, почему сказал Роксолане о визите де Шеппере и о том, что его будет принимать Ибрагим-паша.

– Как бы мне хотелось взглянуть хоть одним глазком…

Не будь этой просьбы, вряд ли сам султан отправился бы слушать из-за решетки переговоры визиря с посланником императора. Но настроение было прекрасным, он согласно кивнул:

– Пойдем, только набрось накидку плотней.

Палата приемов сразу позади Ворот Блаженства, потому далеко пробираться не нужно, решетка там достаточно плотная, чтобы все слышать, но быть невидимым для тех, кто внутри. К тому времени, когда Сулейман и Роксолана осторожно пробрались к самой решетке, Ибрагим-паша уже сделал внушение Корнелиусу по поводу «неправильного» поведения его императора и того, что Карл посмел присваивать себе некоторые титулы, принадлежащие султану.

Сулейман, слушая окончание этого урока, посмеивался в усы. Корнелиус и его сопровождающие терпеливо внимали и кивали в знак согласия (интересно, с чем?). Ибрагим-паша долго корил собеседников за обиды, чинимые императором Карлом сторонникам Мартина Лютера, а еще французскому королю Франциску, искренне советуя вернуть бедолаге все отнятое в последних войнах и помириться с ним.

Роксолана едва не начала зевать, да и сам Сулейман тоже. Но тут разговор перешел на внутренние дела Османской империи, и стало куда интересней. Сначала де Шеппере делал комплименты Ибрагиму-паше, и Сулейман снова прятал улыбку в усы. Любит визирь лесть, ох, любит! Сколько бы ни твердили, что лесть до добра не доводит, Ибрагим-паша неисправим.

Еще чуть, и они с Роксоланой просто ушли бы, пробираясь все так же на цыпочках, чтобы не шуметь, как вдруг…

– Верно, империей управляю я… мой господин не возражает против этого…

Сулейман, замерев, слушал все эти «все делается по моему желанию», «ведение войны, заключение мира, казна – все в моих руках…», «султан поступает согласно моим советам» и так далее. Роксолана даже испугалась, потому что Повелитель, и без того отличавшийся бледностью, просто побелел, только желваки ходуном ходили. Но когда она попыталась позвать Сулеймана прочь, высказывая тревогу, тот жестом остановил.

Ибрагим-паша откровенно объяснял послам, кто хозяин огромной империи и почему переговоры ведет он, а не султан. Сулейман чувствовал себя так, словно, открыв клетку с соловьем, вдруг обнаружил в ней гиену или крокодила. Он не мог просто прекратить эти хвастливые речи своего визиря, не выдав собственного присутствия за решеткой, но и слушать дальше тоже не мог.

С трудом справившись с желанием позвать стражу и расправиться с визирем, Сулейман на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, то встретился взглядом с… Аловизо Гритти, который присутствовал на встрече. Гритти почувствовал опасность лучше Ибрагима, перевел глаза на решетку, заметил за ней движение и…

Султан отпрянул от решетки и сделал знак Роксолане следовать прочь. Когда отошли, вдруг стиснул руку:

– О том, что слышала, молчи, никому ни слова!

– Да, Повелитель.

Он шагал впереди своими большими шагами, стараясь не выдавать захлестывавшую ярость, забыв о том, что Роксолана почти бежит следом, даже не обернулся, когда она скользнула следом за евнухом к себе, не до нее.

Но и самой Роксолане ни до чего, потрясенная услышанным, еще не вполне осознавшая произошедшее, женщина нуждалась в одиночестве, в осмыслении. Отправила прочь служанок, кивком позвала только Марию, ушла в дальний кёшк…

Сидела, закутавшись от холода в меховую накидку, и думала. Нет, для Роксоланы не было новостью самомнение Ибрагима-паши, любому в окружении Повелителя известно, что грек мнит себя, а не султана правителем империи. Ее поразила реакция самого Сулеймана. Неужели султан не подозревал о самоуверенности друга? Неужели не замечал, что Ибрагим-паша выпячивает себя особенно перед иностранцами? Неужели не знал о его хвастовстве и ячестве?

Если не догадывался, то плохо, значит, слеп Повелитель, а слепого обмануть легко.

Она ошибалась – не желал замечать, словно нарочно закрывал глаза на все, что касалось Ибрагима, и обмануть легче не слепого, а того, кто желает быть обманутым. Сулейман желал…

Сулейман отправился в сад наблюдать за морскими просторами, как делал часто, а в действительности, чтобы подумать над поведением Ибрагима-паши.

Что произошло, упала пелена с глаз? Раньше не подозревал, что Ибрагим себя мнит правителем, а его просто пешкой на троне? Не догадывался, что послы несут подарки визирю и его просят об одолжении? Что Ибрагим распоряжается слишком многим и решает многие вопросы словно бы сам, без ведома султана?

Нет, все знал и все понимал. Просто за много лет привык мыслить с Ибрагимом похоже, свои решения только подтверждать его доводами, привык пользоваться его знаниями и ловкостью. А еще… Сулейман не очень любил внешний блеск и мишуру публичности. Праздники – это хорошо, но иногда султан даже завидовал женщинам, которые могут сидеть за занавесом и не обязаны красоваться на коне или на троне. Сулейману куда больше нравились размышления в тиши своих покоев или в саду, создание украшений, чтение книг, стихосложение… И куда меньше – торжественные приемы с множеством ритуальных действий, громкой музыкой и обязательным шумом. Понимал, что как правитель обязан выполнять все эти ритуалы, что блеск империи прежде всего воспринимают через его блеск, но понимать и любить – не одно и то же.