Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кися, кися! — тотчас, забыв про мороженое, бросилась к ней Таня. — Какой у тебя животик! Ты что, заболела? Тебе надо в Склифософского…
Но та в ответ лишь надменно расширила свои прекрасные дымчато-голубые глаза и грациозно, в ногах у очереди, прокралась знакомым только ей путем к тайной цели — в недра палатки.
После мороженого Тане потребовался туалет. Я вспомнил, что удобство это имеется прямо перед собором святого Климента Римского — дивным, некогда бело-розовым храмом в стиле нарышкинского барокко.
Удивительное дело! Когда я, двадцать лет назад, поселился у метро «Аэропорт», на Красноармейской улице, то и там, перед церковью святой Екатерины, построенной самим Казаковым (в едином ансамбле с Петровским замком), обнаружил это полезное заведение. Мало было, очевидно, обратить белоснежное, трепетно-хрупкое создание в склад железного лома, надо было перед ним еще и нагадить. Видно, стала былью сказка «гражданина Веймара» — есенинского Чекистова, который когда-то мечтал:
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии.
Да я б их давно
Переделал в места отхожие….
В моем детстве строчки эти с нехорошей, больной улыбкой не раз повторял отец, уже давно покойный. Некогда, приезжая на каникулы из юнкерского училища в свою смоленскую деревню, он читал и пел в церкви за дьякона…
Впрочем, и Чекистов предусмотрел не все. Еще обязательной приметой соседства с храмом стали пивные — и у собора Климента Римского на Пятницкой, и у церкви святой Екатерины на Красноармейской. Кружка пенной горьковатой влаги взамен «опиума для народа». Правда, в середине восьмидесятых, борясь за всеобщую трезвость, кремлевский творец перестройки пиво заменил на квас. Очевидно, с учетом все того же — и этот напиток требует ускоренного водообмена…
В сквере, перед собором, я заколебался, не находя возможного выбора между двумя буквенными обозначениями, и, обругав Чекистова, понес дочь за кустики. После этого можно было спокойно двигаться к метро. Таша обязалась явиться прямо к автобусу: необходимо было запастись для Тани еще кое-какой мелочью в Детском мире.
3
Москва не просто огромный Детский мир; это множество миров, во внутреннем существе своем даже не соприкасающихся, не ведающих друг о друге. И в метро, с дочкой, я теперь эти миры наблюдаю. И не перестаю удивляться. На перроне, в простенке — молодой человек с девушкой. Встали тесно, будто в уединенной аллее вечером, и наконец прислонились — щека к щеке. А рядом бабушка — уж не та ли, что брала наверху мороженое? С ненавистью лютой поглядела на парочку, опалила ее взглядом, словно ртутной лампой, и не выдержала:
— Тьфу, гадость! Стоить и, не хуже, нос у ей сосеть… — Она увидела проходившего человека в форме: — И куда только милиция смотрить!..
Розовощекий сержант, едва ли не ровесник влюбленных, от ее слов стал малиновым и стыдливо ретировался, исчез между колоннами. Он и сам, верю, переодевшись после службы, так же вот встречает свою подругу.
— Нет, напишу, напишу, куда следуеть, про все эти безобразия! — ораторствовала бабушка, уносимая людским потоком в подошедший поезд. И уже через стекло вагона грозила сухоньким кулачком, часто разевая в неслышном гневе беззубый рот, словно в горле у нее застрял ком сухой каши.
А поезд уже набрал ход, и уже моя Таня устроилась на диванчике, согнав здоровенного парня с лиловыми наколками на загорелых руках. Подошла к нему, посмотрела внимательно, а потом сказала непреклонно:
— Пожалуйста, уступите мне место!
Он поднялся, да так суетливо, чуть ли не заискивающе. И она, с торжеством вернувшей себе трон королевы, уселась.
Остановка. И двое вошедших работяг кидаются к пострадавшему от моей дочки, хохочут, громко бьются ладонями, вспоминают о чем-то своем на весь вагон:
— А братья Карамазовы?
— Эвон, спохватились! Да уж пятый год, как вкалывают на овощной базе!..
Нет, Москва полна чудес!
4
А на площади, перед «Икарусом» — ликованье. Ликуют дети, ликуют родители. И воспитательницы стараются ликовать, им положено. Таша уже тут и с ходу пытается дать Тане последние наставления. Но где там! Та уже устремилась к детям. Еще бы! Все время со взрослыми. Ни братика, ни сестренки, ни соседских ребят. Ни даже собачки — настоящего, веселого щеночка. Притворная веселость взрослых ненадолго обманет — она пресна. И сколько раз, когда гуляли мы с ней улочками замоскворецкими, где квартал за кварталом — все главки, НИИ, ящики, управления, Таня молила:
— Папа! Покажи мне детей!..
Она уже в салоне, носится между креслами, что-то говорит другим детям, смеется во весь рот. Я машу ей авоськой с мамиными покупками.
— Тоже внучку отправляете! — улыбается мне, желая, видимо, пуститься в подробный разговор, какой-то старец.
Никак не привыкну к своему возрасту, к тому, что отец я — очень поздний. Чтобы сэкономить энергию молча киваю, но Таня тут как тут — вмиг разрушает мою стратегию, высунувшись из автобуса с криком:
— Папочка! Тут Юля и Маша! И даже есть Таня! Другая! Не я!..
Старец, словно уличив меня в чем-то гадком, укоризненно качает плешью. Тем временем все расселись, старшая воспитательница пересчитывает поголовье свое — все сходится. Впереди уже милицейские «Жигули» с крутящейся мигалкой на крыше. И вот «Икарус» тронулся, пошел, в нем — Таня. В последний раз мелькнул ее бант, белая кофточка с кружевами.
— Ты не забыл? Мы обещались навестить твою маму, — говорит Таша. — Сейчас заедем на Ленинградский рынок, купим молодой картошки. Хотя бы килограмм…
Она молода, хороша собой, заботлива. Разница в летах? Конечно, великовата. И это проявляется по разным поводам. Когда я называю какое-нибудь старое имя: писателя, художника, ученого, Таша сразу спрашивает: «А сколько лет он прожил?» Что ж, примерка. И обижаться тут не следует.
Характер украинский и, как подобает украинке, вспыльчива, словно порох, и так же отходчива. Но, конечно, как бы это выразиться помягче, во всем упорна, неуступчива. Скажем, с вечера овседомляется:
— Какой завтра суп хочешь? Грибной, гороховый, борщ или рассольник?
— Да лучше всего, пожалуй, гороховый, — мечтательно отвечаю. — С окороком и гренками.
И слышу непреклонное:
— А я уже замочила для борща фасоль.
— Так чего ж ты тогда
