Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ах, Москва, Москва! Сколько же в ней вской удивительной всячины, даже в малом!
И pазве не удивительно, например, что вся моя скромная жизнь в Москве — от рождения и до сего дня — уместилась в гнездах, расположенных строго по одной осевой линии: с северо-запада на юго-восток. А если еще точнее, то по радиальному направлению метрополитена «Сокол» — «Варшавская».
На Тишинке, у «Белорусской», я провел детство и юность; отсюда ездил в спецшколу Военно-Воздушных Сил, в Чапаевский переулок у «Сокола»; затем — в университет, что на Моховой, у «Свердлова»; когда женился (первым, несчастливым браком), ютился сперва в подвале, на Зацепе, у «Павелецкой», а затем — в коммуналке, рядом с Рыбокомбинатом, в последнем тогда жилом доме на Варшавском шоссе; потом, с натугой собрав сумасшедшую тогда для меня паевую сумму, перебрался в кооператив на Красноармейской, у «Аэропорта». И вот теперь — многоэтажка в Лаврушках, Третьяковская галерея, белый стебель колоколенки Николы, что в Кадашах — У «Новокузнецкой». А ведь впереди еще непредугадываемо маячила на том же радиусе сталинская башня — небоскреб на Котельниках…
И у жизни, видимо, есть своя — и безупречная — геометрия.
Так что же такое счастье? Много это или мало?
Счастье — сидеть за простым столом и глядеть в лицо другу. Счастье — услышать внезапно обрывок какой-то дорогой и позабытой мелодии, которая на мгновение перенесет тебя туда, в твою молодость. Счастье — чувствовать слабое пожатие маленькой беспомощной ладошки в твоей руке…
Возвращаемся мы с Таней после горького парка к ужину, усталые и довольные. После чтения вечернего требуется песенка, особая, только наша.
Я хотел научить Таню алфавиту и придумал незатейливую стихотворную лесенку, по буквам: «Аю-аю-аюш-ки, где были? У Анюшки; баю-баю-баюшки, где были? У Борюшки; ваю-ваю-ваюшки, где были? У Ванюшки…» Но вот добираюсь до Ленушки, Маюшки, Надюшки…
Она закрывает глаза, уже переставая бороться со сном, но, засыпая, не может удержать улыбки в ожидании своей строчки:
— Таю-таю-таюшки, где были? У Та-ню-шки…
Когда все это было? Десять? Двадцать лет назад? Да и было ли? А если и было, то куда подевалось?
И вновь, как страшный сон, видение: мгновенное обнищание, визит японцев, потеря квартиры, а с нею развал, гибель.
Глава седьмая
ЖИЗНЬ ПОНАРОШКЕ
1
Они появились точно — минута в минуту — супружеская пара, настолько похожие друг на друга два лилипута, что, казалось, никто бы не заметил, если они поменялись бы одеждой. Деловито передвигаясь по огромной квартире, обмениваясь компьютерными репликами и непрерывно улыбаясь, они были неправдоподобно муляжны, словно сбежали из магазина электронных игрушек.
Алексей Николаевич вспомнил рассказ деда-партизана, воевавшего с японцами в двадцатом, на Дальнем Востоке: «Как-то мы захватили офицера с денщиком. Это был самурай, очень чистоплотный — возил с собой походную каучуковую ванну. Случалось, допрашивал в этой ванне пленных красных, поливая их кипятком, а после мылся сам…»
«Верно, они-то и будут людьми двадцать первого века, когда сварят всех нас», — подумал Алексей Николаевич, наблюдая, как японец-муж переходит из одной комнаты в другую, указывая игрушечным пальчиком:
— Это оставить… Это нет… Это оставить…
Он подошел к пианино, потрогал клавиши детской ручкой:
— Кто играет?
— Муж играет, — с готовностью ответила Таша, как школьница за классным руководителем, следовавшая за японцем.
— Пусть мужа сыграет…
И когда Алексей Николаевич, еще не понимая, для чего, сыграл первую, доступную для любителя, часть «Лунной сонаты», японец сказал:
— Хорошая пианина… Оставить!
В течение получаса все было решено, бумаги подписаны, пути к отступлению отрезаны. Танечка уехала ночевать к брату Алексея Николаевича, у которого жила и их мать. Ну, а Таша взяла на себя тяготы перевозки вещей в Домодедово, как всегда, освободив от бытовых забот Алексея Николаевича. И вот на своем «Иже» он прибыл в крошечную квартирку, приноравливаясь, примериваясь к совершенно новому существованию: две десятиметровых комнатенки, кухонька, где и одному не повернуться, совмещенный с душем туалет. И холл с телефоном, куда выходили двери еще двух соседей. Можно сказать, общежитие.
Ночью Алексей Николаевич внезапно вспомнил, какие странные сны, повторяясь, приходили к нему незадолго до сдачи Ташей квартиры в высотке. Алексей Николаевич чаще всего оказывался на Тишинке, где теперь жила его сестра и где, в тесноте и неуютстве, он провел молодые годы. Встречал там отца, давно уже умершего, и маму, к этому времени, после второго инсульта, потерявшую рассудок, и горячо упрекал их: «Куда вы подевали мою огромную квартиру?» И в двойном сне эта квартира затем являлась — всякий раз иная, не похожая на ту, где так бездумно и счастливо Алексей Николаевич жил последние годы, — то в громадном квадратном доме, то в каком-то бетонном муравейнике с множеством лифтов, которые бесконечно путались, то в помещении на …надцатом этаже, откуда, однако, можно было спуститься прямо из окна по пологому травянистому скату к площади, то вдруг в цоколе прежнего кооператива у метро «Аэропорт».
И Алексей Николаевич горестно повторял:
— Куда девалась моя квартира? И где мне теперь жить?
Сны забегали вперед и предупреждали его...
На другой день маленький грузовичок в три тонны перетащил все их нажитые потроха: оставшуюся мебель, хозяйственные запасы и, конечно, книги в сотне картонных коробок. В квартирке разместить это не было никакой возможности, и Алексей Николаевич договорился с директором поселка — молодым ушлым татарином, что они какое-то время полежат у него на складе.
— Если заплатишь в валюте, я тебе весь поселок могу сдать, — рассмеялся тот, щуря и без того узкие, матово-черные глаза.
А вечером приехала, нет, прилетела, примчалась Таша, облучая все и вся радостью.
— Смотри! Смотри! — кричала она, сжимая пачку новеньких серо-зеленых бумажек с портретом скучного толстолицего, лысеющего со лба господина. — Видишь, сколько! Теперь я куплю «Жигули». Девяносто девятую модель. Сережин брат Паша поедет завтра же со мной в Автоваз. А потом купим такую же машину тебе…
Алексей Николаевич постарался изобразить улыбку, но она вышла у него кислой.
— Ты что, не понимаешь, что это наше спасение? — накинулась на него Таша.— Теперь и Таня спасена! И я наконец-то не буду ломать голову над тем, как растянуть твои жалкие гонорары…
Алексей Николаевич внутренне сжался: неясные предчувствия чего-то печального
