Первая императрица России. Екатерина Прекрасная - Елена Раскина

– Ваше Величество, – начал он хорошо поставленным звучным голосом. – Мы, германские генералы, весьма изумлены варварскими порядками в армии Вашего Величества. Когда мы следовали на совет от наших экипажей, ни один из солдат и субалтернов не подумал встать с земли и отдать нам предписанную воинской иерархией салютацию! Пришлось пинать грубое мужичье ногами, но в ответ прозвучали лишь отвратительная брань и угрозы насилием. Далее, Ваше Величество. Наши генеральские чины обязывают нас для поддержания уважения к нам в рядах войска питаться за отдельным генеральским столом. Стол следует сервировать не иначе, чем серебром, и чтобы за ним прислуживали каждому по пяти денщиков и повар. За обедом генеральскому рангу положено иметь не менее трех перемен блюд, не считая холодных закусок, десерта и вин. В войске же Вашего Величества нам на походе отпускают лишь скверную солонину и сухари, скудный порцион воды и водки. Если бы не наши собственные запасы в багаже, то мы принуждены бы были терпеть нужду! Если Вашему Величеству угодно делить скудную трапезу со своими солдатами, на то ваша монаршая воля, но мы, германские генералы, требуем уважения к нашим чинам и заслугам…

Петр сверкнул глазами так, что напыщенный немец сразу понял: уместнее будет замолчать и раскланяться. Он был весьма неглуп и знал, что с бешеным владыкой этой дикой страны лучше не ссориться! Сладких вин, тонкой ветчины, копченых гусей и сдобного печенья в их генеральском багаже запасено немало: благо, варварский государь платит щедро, да и запустить руку по локоть в казенные деньги на московской службе благородному воину не возбраняется! Достанет, чтобы выдержать этот поход, скрываясь от жары в удобном возке, под охраной верных, как собаки, слуг, подальше от своей задыхающейся в пыли дивизии. Потом, при крайней необходимости, можно будет сдаться туркам и поступить на службу к султану. Владыка Османской империи тоже высоко ценит услуги европейских офицеров и не успевает следить за своей казной… Так что лучше пока не злить сумасбродного «герра Петера», который не щадит себя и требует подобного же глупого героизма от всех!

Несмотря на весь трагизм момента, Екатерина проводила прямую, как истукан, фигуру фон Эберштедта саркастической усмешкой. Дочь солдата и жена солдата (впрочем, теперь уже почти жена второго солдата, коронованного), она хорошо знала и понимала военных. Сколько попадалось среди них рыцарственных и самоотверженных душ! Впрочем, не меньше было и алчных, черствых и бесчеловечных людей, а иным, самым страшным, вообще доставляло удовольствие человекоубийство… Когда-то в юности она была очень коротко счастлива тем, что выбрала себе самого лучшего, самого храброго и самого великодушного молодого солдата – своего светловолосого и сероглазого Йохана… Потом была очень несчастлива, когда его потеряла. Теперь счастье быть женой воина понемножку, украдкой возвращалось. Вместе с ним возвращалось осознание долга жены солдата: быть с ним во всех испытаниях и быть ему опорой в минуты, когда только мужская гордость мешает просить о помощи. Сейчас наступил именно такой миг!

– Ваше Величество, позвольте мне, несведущей в делах войны женщине, тоже сказать свое слово! – скромно попросила она, и Петр ответил таким благодарным взглядом, который искупил в сердце Екатерины все его прошлые несправедливости и обиды. Полускрытые ночной мглой фигуры вождей петровской армии оживились и придвинулись поближе. Они были готовы слушать: все они, и Шереметев, и Репнин, и Вейде, и другие – уважали и любили ее, каждый по-своему, но искренне и тепло. И Екатерина заговорила. Если бы некий ученый хронист, составляющий историю похода на Прут, попросил бы ее потом пересказать свою пылкую, сбивчивую и чувственную речь, она бы, верно, не смогла утолить его любознательности. Она говорила о том, что знала более других, – о любви к государю Петру Алексеевичу, о вере в его светлую звезду и исполинский разум, о долге и чести – понятиях не пустых даже для женщины, тем более для такой женщины, как она! Екатерина клялась идти за своим венценосным возлюбленным до конца, даже если больше никто не последует за ним, стыдила испытанных храбрецов за их внезапное малодушие, взывала к их гордости… И с каждым ее словом поднимались опущенные головы, распрямлялись плечи, глаза наполнялись прежней верой и верностью.

Когда она закончила говорить и, почти обессилев, опустилась на шереметевский походный стульчик, продолжение похода было уже решено для всех.

– Спасибо, Катя, друг мой сердечный, помощница моя нелицемерная! – прочувствованно сказал Петр и нежно погладил ее по волосам. – Господа совет, вам ведома моя воля. Через час трубить поход и сниматься с лагеря. Выступаем вперед, на Яссы, к другу нашему Кантемиру. На великую викторию, на посрамление басурманам! С нами Бог!

– Виват! – негромко, но убедительно отозвались сподвижники Петра. Каждый поспешил к своим войскам, каждый был снова готов выполнять державную волю своего государя. В этих бесплодных степях рождалась безжалостная к себе и горькая философия воинского служения России: «Делай что должно, и будь что будет!»

Они все-таки дошли до Прута! Месяца июля 1-го дня, в лета от Рождества Христова 1711-го, авангарды российской армии завидели вдали смутный блеск реки. Известие о близости воды полетело от полка к полку, от роты к роте со скоростью лесного пожара.

– Вода, братцы! – орали, кричали и шептали обезумевшие от жажды люди. – Речка Прут!.. Дошли!!!

Драгуны и казаки первыми пустили вскачь изморенных коней, умножив свое стремление к спасительной серебристой ленте на стремление своих скакунов. Артиллеристы гнали во весь опор свои запряжки – орудия подпрыгивали на ухабах и переворачивались, обрывая постромки, калеча лошадей и прислугу. Пехотинцы бросали строй, бросали ружья и амуницию и толпами бежали следом, спотыкаясь, падая, поднимаясь, умирая на бегу… Приказов офицеров никто не слушал. Солдаты не чувствовали даже ударов древками протазанов и ножнами шпаг, которыми пытались удержать их в строю сержанты, поручики и капитаны. Отчаявшись удержать дисциплину, командиры смешивались с нижними чинами и бросались к воде. Добравшись до реки, одни бросались в нее прямо в одежде и счастливо смеялись, другие погружали голову и пили, пока хватало дыхания, третьи, пораженные внезапным оцепенением, долго стояли над желанной влагой на коленях и тихо плакали, прежде чем сделать первый глоток.

Если бы враг появился в этот момент, вряд ли встали бы в ряды, чтобы отразить его, даже прославленные Преображенский и Семеновский полки… На несколько часов армия перестала существовать: были десятки тысяч предельно измученных людей, стремившихся к реке и жадно насыщавшихся. Вскоре многие слегли с жестокими болями в желудке: вода в Пруте была нечиста.

Петру не оставалось ничего другого, как расположить армию лагерем на правом, восточном, берегу Прута, отложив переправу до тех пор, пока не подтянутся растянувшиеся по степи обозы и арьергарды. Огромный стан в первые часы был абсолютно беззащитен: даже побоями и угрозой казни было невозможно заставить людей взяться за лопаты и начать окружать лагерь земляными укреплениями и деревянными рогатками[29]. Окапываться и ставить палатки начали только к вечеру…

В столь печальном состоянии застал армию своего могучего союзника молдавский господарь Дмитрий Кантемир, поспешивший к ней на соединение из Ясс со своей шеститысячной конницей и крестьянским ополчением. Вчерашние землепашцы и виноградари, молдавские пехотинцы едва умели держать строй. Их самым грозным оружием были несколько старых пушек да длинные копья из заостренных жердей с закаленными в огне остриями. Зато отборные конные каралаши[30] поглядывали на измученных и истощенных российских солдат с явным превосходством. В коннице господаря все, как на подбор, были молодцы в лучшей поре мужественности, в красивых красных кунтушах с откидными рукавами, в бараньих шапках с лихо заломленных верхом, сидящие на сытых конях, вооруженные пиками и кривыми саблями… Однако мушкеты и пистолеты в каждом полку каралашей имели лишь первые сотни всадников. Остальные были вооружены татарскими луками, которыми, впрочем, молдаване владели не хуже, чем крымские наездники.

Дмитрий Кантемир привел с собой собранный по всей Молдавии провиантский обоз. Маленькая небогатая страна, вставшая на бой за свою свободу, готова была поделиться с союзниками всем, что имела. Имела она немного. Даже страшно поредевшей после перехода через бессарабские степи петровской армии не хватило ни фуража для коней, ни хлеба для людей. Единственное, чего вдоволь досталось всем, – это терпкого красного молдавского вина. В честь воссоединения союзников в первый вечер его было выпито изрядно и на пиру в шатре у Петра Алексеевича, и в офицерских палатках, и у солдатских костров. Охрипнув от криков «виват» и «ура», застольных здравниц и разухабистых солдатских песен, русский лагерь уснул лишь под утро.