Первая императрица России. Екатерина Прекрасная - Елена Раскина

Сначала впереди ничего не было, и царевич заметно разочаровался. Но затем перед ним мелькнула какая-то тень, и царевич обрадовался и пошел быстрее! Петр с детства любил опасности и знал наверняка – что бы сейчас ни случилось, он не побежит обратно, в теплую спаленку, на мягкую перинку под образами.

– Смелый ты, царевич! – сказал чей-то голос. – Может, и сын мой таким бы вырос, если бы успел родиться…

Петруша поднял глаза на говорящего и увидел, что перед ним стоит молодой еще человек – в польской одежде и с растекающимся кровавым пятном на груди. Вернее, не человек, а некий бесплотный образ. Но, несмотря на свою призрачную сущность, выходец из потустороннего мира смотрел лихо и даже весело – с такой улыбкой города берут! Кровавое пятно на груди, казалось, мало его беспокоило. Царевич невольно вздрогнул и понял – это он, Гришка Отрепьев, Самозванец. Стало страшно – и Петруша тут же застыдился своего страха.

– Ты, что ль, Гришка Самозванец? – стараясь казаться отчаянно смелым, спросил мальчик.

– Я – царь Димитрий Иоаннович, Божьей милостью на том и на этом свете законный государь московский! – гордо ответил призрак. – А про Гришку Отрепьева все враги мои выдумали… Годуновы постарались да князек Васька Шуйский!

– Неправда это! – возмутился Петруша. – Мне учителя иное рассказывали!

– Конечно, иное… – ухмыльнулся призрак. – Ты же – Романов! У Романовых на престол российский свои виды были… Но ты, я вижу, смелый! Нравишься ты мне, царевич… Если бы Господь мне сына дал, таким бы он стал!

– Что ж ты о Боге говоришь, призрак! – возмутился Петруша. – Ты же – нечистая сила! Вон, по ночам бродишь, людей пугаешь!

– Тебя, положим, испугаешь! – хохотнул призрак. А потом грустно добавил: – Значит, есть на то Божья воля, чтобы не было душе моей покоя… За грехи… Мои ли, ваши ли? Бог весть… А про нечистую силу – это все бабьи сказки. От темноты, глупости да страха. А ты, царевич, неупокоенных душ не бойся, ты живых людей остерегайся!

– Что ж ты обо мне заботишься, коли мы, Романовы, твою царицу Маринку с Воренком престола лишили? – удивился царевич.

– А я, царевич, люблю смелые души! – объяснил Самозванец. – А Воренок, как ты его назвал, не мой сын был. Мальчишку Марина с другим прижила. С тем, кого за меня принимали, Димитрием воскресшим величали. Только нет возврата из смерти! Разве что так, как мне, окаянному: на веки вечные мерить шагами палаты эти, думу свою невеселую думать… А ты, царевич, правь! Только Россию в Европу выведи, как я того хотел!

– А какая она, Европа? – замирая от ужаса и любопытства, спросил мальчик. – Мне боярин Матвеев, Артамон Сергеевич, про далекую землю Британию рассказывал… Говорил, что страна эта – царица морей! Мол, там и стар и млад на кораблях под парусами ходят! Я тоже хочу под парусами на корабле ходить! Города и фортеции строить…

– Польша да Литва – тоже земли славные… – ответил Самозванец. – Люди там живут вольно – не то что в Московии… Ты приглядись, когда вырастешь, к землям этим… Может, что и найдешь для Руси хорошее. Но бояр опасайся – они нового не любят! Им бы только в вотчинах своих сидеть да над безответными смердами пахотными измываться. Или здесь, на Москве, казну царскую расхищать! Убить они тебя решат – но ты будь хитер, не давайся… Я беспечен был, в заговоры не верил, хоть мне Петр Басманов, друг нелицемерный, про козни боярские да стрелецкие доносил исправно. А ты боярам да стрельцам не верь: продадут за полушку!

– А разве ты ляхов на Москву не привел, чтоб они над нашими людьми глумились? – удивился царевич. – Мне так сказывали…

– Ляхи мне помогли на престол русский взойти! – ответил Самозванец. – Потому они в Москве и оказались – как помощники мои верные. Но править я сам хотел, своей волей! А что после смерти моей смута на Руси началась и поляки лихое творили – так я в том не повинен. А ты стрельцов берегись, царевич… Меня стрельцы на смерть выдали – и тебя убить могут… Совсем скоро кровь может пролиться, много крови!

– Какая кровь? Чья? – сжимая в кулачки задрожавшие пальцы, спросил Петр.

– Твоя, царевич, и матери твоей, и друзей ваших… Берегись! – сказал призрак и исчез, как будто его и не было.

А царевич вернулся в свою жарко натопленную спаленку и до утра не мог заснуть. Молился Христу и Богородице, вспоминал услышанное да просил упокоения для души раба Божьего Григория (или Димитрия?). А впрочем, кто знает, как его звали на самом деле? И кем он был – чудом спасшимся младшим сыном Ивана Грозного или все-таки Самозванцем?

А вскоре после этой невозможной, немыслимой, но состоявшейся беседы скоропостижно скончался царь Федор Иоаннович, и началась на Руси новая смута – стрелецкие бунты… Вспомнил Петруша предсказание кремлевского призрака, когда стоял с матерью на Красном крыльце, а на них надвигался хмельной, буйный, обезумевший вал стрелецкого войска. Должно быть, потому так смело и властно поглядел он тогда на толпу, что не забыл предсказание Самозванца. Потому и велел себе держаться бесстрашно. До последней минуты, если таковая случится. Но неожиданно пришло спасение… Спас его Господь – для России!

Когда пришло время уезжать из Яворовского замка, Екатерине стало жаль покидать гордую и веселую Польшу. И в чинном Мариенбурге, и в иногда буйной, но чаще всего несвободной России ей недоставало польского «гонора», той горделивой и дерзкой уверенности в себе, с которой поляки встречали любые удары судьбы. Марта-Екатерина помнила, что ее отец, Самойло Скавронский, был похож на всех этих шляхтичей, которые в последний вечер прибыли в Яворовский замок, чтобы проститься с русским государем и его обрученной супругой. Шляхта приветствовала союз Петра с королем Речи Посполитой и не подозревала о том, что, заключив военный договор с их королем, русский государь втайне предлагал польский престол князю Ференцу Ракоци. Петр нутром чуял двуличность Августа: за мощной спиной русского царя польский властитель вел тайные переговоры со шведами.

Князь Кантемир обязался выставить десятитысячное войско, валашский господарь Брынковяну – по меньшей мере тридцатитысячное. Армия самого Петра насчитывала до восьмидесяти тысяч человек, да еще казаки Дона и Украины дали ему до десяти тысяч всадников. С таким внушительным войском можно было не только действовать, но и надеяться на победу – особенно если бы Кантемир и Брынковяну в точности выполнили свои щедрые обещания. На Кантемира Петр целиком полагался, а вот Константин Брынковяну внушал государю вполне обоснованные опасения. А вдруг в последний момент отступит валашский господарь, испугается Блистательной Порты, не выставит войско?!

Польский король обязался ввести свои войска в Померанию, дабы помериться силами с находившимся там шведским корпусом. Петр, в свою очередь, усилил польско-саксонскую армию пятнадцатью тысячами русских войск и таким образом обезопасил свой тыл от шведов. Однако официально Речь Посполитая в войну с Турцией не вступила. Саксонский Геркулес не доверял до конца своему могущественному русскому союзнику, да и Петр не слишком верил Августу. Обменявшись красноречивыми приветствиями, два титана – саксонский и русский – пошли разными путями…

Часть вторая. Прутский поход

Глава 1. Крестный путь петровской армии

Польские паны уверяли: «Нет ложа спокойнее, чем плечи носильщика». Петр Алексеевич, весь черный от загара и пыли, пару дней назад распорядился пересадить Екатерину из тряского возка в портшез.

– Сие для бережения плода твоего, Катя, – деловито молвил великий государь, буднично, словно круп кобылицы, огладив широкой ладонью округлившийся живот названой супруги. – Гляди, коли снова не выносишь наследника…

В словах царя прозвучала не угроза, скорее досада и запоздалое раскаяние. Зачем потащил ее, брюхатую, в этот не задавшийся с самого начала поход? Не договорив и не слушая ответа, Петр тяжело вскочил в седло и умчался размашистой рысью вдоль пыльно-зеленой колонны устало плетущихся войск.

Крытые носилки, любезно предоставленные на переходе через союзную Польшу кем-то из тамошних магнатов, изнутри были обиты потертой мягкой замшей, а снаружи расписаны яркими, но порядком выцветшими узорами. Слюдяные окошки Екатерина приказала высадить, чтобы вольный ветер, гуляющий по бесприютным равнинам между Днестром и Прутом, врывался вовнутрь и хоть немного облегчал дневную жару. Сменявшиеся каждые два часа дюжие преображенцы и семеновцы по восьмеро несли на плечах свою «матушку-голубушку», ступая сколько возможно мягко и осторожно. Изнывая от зноя, солдаты скидывали свои грубошерстные кафтаны, и их потные мускулистые плечи тускло блестели, словно стволы медных орудий, ползших мимо по пыльным дорогам. Густой запах мужского пота залетал в кабинку портшеза… Он мучил Екатерину, как и привлеченные им назойливые степные слепни-кровопийцы, но не был ей отвратителен. Страдая сама, молодая женщина легко понимала лишения и тяжкий труд этих славных парней, державной волей «северного титана» брошенных сейчас на бесконечные и безводные южные просторы. Когда гвардейцы останавливались, чтобы свежие носильщики сменили их, Екатерина протягивала им в окно круглую флягу с водой – единственную роскошь, которую, помимо носилок, мог доставить здесь своей жене властелин огромной страны.