Первая императрица России. Екатерина Прекрасная - Елена Раскина

– Попейте, ребятушки! – ласково говорила Екатерина тяжело дышавшим солдатам, у которых губы почернели и полопались от жажды. – Пожалуйте, братцы… Только много не выпейте, Бога ради: оставьте водицы и маленькому, что внутри меня…

Солдаты трясущимися руками передавали флягу по кругу, усилием воли подавляя безумную жадность и до хруста стискивая зубы после единственного глотка. Хриплыми, глухими голосами они благодарили и просили прощения:

– Спаси Христос, государыня!.. Мы только по глоточку, матушка!.. Извиняй, свет ты наш, как есть извелись без водички, моченьки нет…

Избегая встречаться с ней глазами, гвардейцы быстро принимали у своих товарищей насквозь пропыленные кафтаны, раскаленные солнцем фузеи[21], тяжелые патронные и удручающе легкие сухарные сумки и плелись в строй.

– Бездельники! У дитяти нерожденного воду забираете, – злобно бранил их едва передвигавший ноги поручик с протазаном[22] на плече, а сам впивался взглядом в заветную флягу с таким упоением, что казалось, ему будет проще умереть, чем отвести глаза…

Екатерина пряталась за пологом портшеза и торопливо, словно она крала воду у этих обездоленных людей, допивала несколько оставшихся в сосуде скудных глотков. На горлышке явственно ощущался привкус пыли и крови.

Ей было плохо. Очень плохо. Она явственно чувствовала, как внутри ее чрева страдает вместе с матерью тот, кто так хотел увидеть этот ослепительный мир и, как и все вокруг, был обречен величием и бесчеловечностью мысли своего отца совершать этот крестный путь. Неудержимая тошнота вдруг поднималась отвратительным поршнем из глубины пищевода. Екатерина едва успевала перевеситься через бортик портшеза, и ее долго, мучительно рвало на растоптанную солдатскими башмаками, конскими копытами и колесами повозок дорогу. Гвардейцы деликатно останавливались и ждали, пока будущая царица «оправится», словно последняя деревенская баба, как шептались они между собой.

Мухи, слепни, оводы сонмищами роились над войском, садились на потные лица, на конские крупы, просекали кожу, жадно сосали кровь… Их больше не отгоняли: каждое лишнее движение отнимало силы, уносило жизнь! Вдоль дороги в едкой пыли валялись те, кому не в мочь стало идти дальше. Иные еще протягивали руки к проходящим товарищам, страшными голосами умоляя о капельке воды или милосердной смерти, другие слабо шевелились, но большинство лежали недвижно, будто мертвые… Или взаправду мертвые: доконала ли жара, или задавило, переехав, колесо пушки, повозки – кто знает, кому какое дело?.. Офицеры, сержанты и капралы более не пытались поднимать упавших: дотащить бы до реки Прут тех, кто еще может идти! Когда солнце уходило за холмистый край бессарабской равнины и дневной жар сменялся прохладой вечера, кое-кто из отставших находил в себе силы подняться. Ковыляя, опираясь на фузею, они спешил догнать вставшую на тревожную ночевку армию. Или, наоборот, проклинали «бесталанную» солдатскую долю и уходили в сторону, твердо веря, что на этом пути найдут себе и пропитание, и новую вольную жизнь. Послать драгун или казаков на ловлю беглецов, которые исчислялись уже тысячами, не было никакой возможности: лошади, шатавшиеся от слабости, едва выдерживали дневной переход. Трупы многих из них, безобразно и жалко раздувшиеся, вехами торчащих в небо копыт отмечали движение войска царя Петра от самого Днестра. Кони и люди были едины и в ратном служении, и в муках, и в смерти…

К ночи, когда армия, подобная влачащемуся в пыли гигантскому агонизирующему змею, свивалась кольцами бивуака, Петру разбивали круглый офицерский шатер. Великого государя и Екатерину ждало царское ложе – тощий кожаный тюфяк да нищенские покрывала из солдатских епанчей. Единственная роскошь, которую мог позволить себе этот безжалостный к себе и к другим человек по сравнению со своими воинами, спавшими на иссушенной зноем чужой земле под чужим звездным небом. Даже этого скромного уюта бивуачного ночлега не было бы, если бы не Екатерина. Под тяжким бременем ратных дел и грандиозных исканий ее Петер, Петрушенька, свет Петр Алексеевич помнил о ней, жалел ее и по возможности старался облегчать ей тяготы страшного пути. Никогда прежде он не был так заботлив и чуток к ней, так просто и немногословно добр, как сейчас. Как мало мог дать он ей сейчас – но как щедро и великодушно давал это! Прежде Петр Алексеевич только искал от нее: ласки ли, облегчения ли мучивших его припадков, рождения ли долгожданного наследника… Ныне же Екатерина чувствовала его трогательную и безыскусную заботу и тихо надеялась, что после того памятного вечера в Преображенском дворце, когда царь перед своими соратниками торжественно провозгласил ее нареченной супругой, нечто изменилось в этом исполинском характере. Твердый, как скала, и жестокий, как судьба, властелин полночной страны смягчался перед одной-единственной женщиной, маленькой пленницей из далекого ливонского Мариенбурга…

Несколько десятков офицерских жен, осмелившихся выступить в поход за своими мужьями, когда царь открыто взял с собою «супружницу», составляли импровизированный «двор государыни Екатерины Алексевны». В большинстве своем это были грубые, не имевшие ни малейшего представления о европейском этикете, безграмотные мелкопоместные дворянки из Малороссии и России. Тем не менее они были наделены простонародным великодушием и не лишены естественной красоты и женственности. Последнее, впрочем, в первую очередь из-за своей молодости: старшим из спутниц Екатерины было едва за тридцать, а младшим, наверное, – лет по шестнадцать-семнадцать. Следуя на переходах за названной царицей, они добровольно исполняли обязанности ее служанок и фрейлин. Екатерина с невольной улыбкой думала о том, насколько дико и странно смотрелись в глазах иноземных офицеров фрейлины в вышитых крестьянских сорочках и домотканых юбках, по-бабьи повязанные платками и часто босоногие. Свои «парадные» платья эти достойные женщины оставили дома из тех же соображений, из каких их мужья, ведшие свои роты, батальоны и полки, надевали «на поход и в службу, кроме как в баталию», кафтанчик поплоше.

На бивуаках офицерши помогали Екатерине управиться с ее небольшой поклажей и нехитрым походным туалетом. После, наскоро поклонившись «сударыне Катерине Алексевне» в пояс, они спешили на разные концы лагеря, чтобы провести ночь со своими мужьями, усталость которых от вседневных воинских трудов они могли облегчить лишь своей лаской и добрым словом, а сами ничего не просили взамен. Эти молодые женщины любили своих капитанов, поручиков, секунд-майоров и подполковников той самоотверженной и покорной любовью, которая всегда удивляла и восхищала Екатерину в женщинах чужой ей северной страны. К услугам названной царицы на ночь оставались неизменная еще с Санкт-Питербурха служанка Фима Скоропадская, дальняя родня украинского гетмана, да одна или две женщины, супруги которых получили назначение в караул. Они неприхотливо располагались поблизости в простой солдатской палатке на ворохе сена, если таковое удавалось достать, а то и просто на голой земле.

Петр Алексеевич разделял с Екатериной ложе не каждую ночь. Она знала, что он может и не прийти вовсе и до рассвета, погруженный в свои думы, бессонно мерить широкими шагами спящий стан своего войска. Силы этого человека были поистине неисчерпаемы. А быть может, и не силы вовсе, а непреклонная железная воля заставляла его огромное жилистое тело не чувствовать усталости и лишений, разделяемых с последними из его солдат. Так, по крайней мере, казалось Екатерине, которая порой боялась, порой не понимала своего царственного возлюбленного, но всегда уважала его и восхищалась им.

Они вышли из шатра рука об руку, словно ближайшие друзья или наивернейшие сподвижники – огромный, словно титан, государь рождающейся в муках великой державы и маленькая женщина из разоренного войной далекого ливонского города, которую он избрал себе в жены. Петр сам позвал Екатерину присутствовать на ночном военном совете, и она повиновалась без вопросов: великий государь ничего не делал напрасно! Преображенцы в седых от пыли кафтанах, охранявшие вход, воспряли, словно сбрасывая с широких плеч свинцовую усталость марша, и чеканно вскинули фузеи «на караул». На примкнутых четырехгранных штыках зловеще сверкнули отблески пламени, словно потеки огненной крови. Перед шатром ярко пылали факелы, их держали в руках мрачные гвардейцы, полукольцом окружавшие место совета. Екатерина мимоходом пожалела бедолаг, вынужденных, вместо того чтоб забыться крепким солдатским сном, служить своему царю живыми шандалами.

Военачальники петровской армии в многозначительном молчании обступили разложенную прямо на траве карту. Екатерина узнала старика фельдмаршала Шереметева, грузно сидевшего на походном стульчике с угрюмо насупленными кустистыми бровями и багровым от загара лицом. Красавец Репнин полулежал на траве, опершись на локоть, и невесело покусывал сухую травинку. Иссохший, словно мумия, Вейде держался бодрее их обоих: привыкший к лишениям в долголетнем шведском плену, он меньше страдал от жажды, а долгожданная свобода придавала ему сил. В кучке российских военных выделялся партикулярным камзолом дородный и круглолицый человек лет сорока с быстрым цепким взглядом и деликатными манерами – подканцлер и секретарь Посольского приказа Петр Павлович Шафиров. Он был одним из главных архитекторов пестрой коалиции государств и народов, выступавших ныне под скипетром русского царя против Оттоманской Порты.