Искатель. 1968. Выпуск №2 - Глеб Голубев

— Мантис религиоза… Богомол, и самка притом! — безмятежно разъяснил он испуганно отпрянувшему от него сценаристу, небрежным движением кисти откинув богомола в листву за своим плечом. — Ну, ну… Я вас внимательно слушаю.

Киночеловек вторично бросил взгляд на меня. Я понял, это он хотел меня, своего поля ягоду, призвать в свидетели, сказать мне на ухо доверительно: «Так мне и надо!» Но воздержался. Только что-то в выражении его округлого живого личика, быстрых и задорных глаз показывало; предел его упругости был близок! Да серьезно ли он разговаривает с ним, этот субъект в брючках из чертовой кожи, вымазанных землей?

— Минуточку, — сделал он еще одно усилие над собой. — Было бы большой любезностью, если бы вы постарались учесть всю сложность моего замысла… Да, вы правы, профессор! В конце концов да: случай из жизни ботаники. Но… Случаи — как штабс-капитаны — бывают совсем разные. Так сказала одна блондинка во время оно… Я вас умоляю: никаких выживших из ума старичков, которые принимают черепах за камни. Никаких рассеянных Паганелей! Довольно! Хватит! Это типичное не то… Мне надо найти комическое положение, подсказанное самой наукой… Нужен юмор, вылупляющийся из каких-то ваших проблем… Чтобы не над учеными смеялись: чтоб смеялись сами ученые… Над чем? Да будь я театральным критиком, если мне это известно… Впрочем, одно ясно: современность — крупным планом! Средневековье это ваше, мечети, мазары, минареты ко всем чертям… Переделка лица немного во главу угла. Средняя Азия? Так вот: канал, капал, канал, прежде всего канал… Без канала я — ни шагу. Канал мне… как вода нужен! Я достаточно популярно выражаюсь?

Ботаник продолжал между тем, не моргая, смотреть прямо в глаза своему собеседнику.

— Странно, — пробормотал он, наконец, словно бы удостоверившись в чем-то. — Очень странно! Оплодотворенная самка богомола… Какое же, спрашивается, у нас число на дворе? С этими посадками все на свете забудешь! Нет, нет, почему же, вполне доступно все. Наука, — он загнул один палец, — раз! Рябь здорового юмора — два.

Смешной случай, и… Ах да, современность! Вот только, как понимать: смешно, не смешно? Вот вы меня все — «профессор», «профессор», а я совсем не… Смешно? Да нет, нет, отчего же — можно… Только, если нет возражений — перейдемте лучше вон туда, на солнышко… Познабливает меня в тени: рябь старой малярии, знаете… Вы как? Не будете возражать, если я сначала с ним?

Мне уже было интересно поглядеть, как коса будет находить на камень. Директор сада встал и неторопливо, но быстро пошел по дорожке туда, где туркменское осеннее солнце все еще щедро лилось на начинающих уже желтеть собранных со всех концов республики зеленых питомцев сада, где из маленького, неправдоподобно открытого всем ветрам бассейна торчал колышек с табличкой «Викториа Региа», а вдоль песчаных дорожек поднимался то трехметровый дарьинский тростник, то траурная арча — здешний азиатский можжевельник…

Человек в кожанке рванулся было за директором, но вдруг задержался и взял меня за локоть:

— Так мне и надо! — шепнул он мне, как авгур авгуру. — За три дня провожу беседу с седьмым высокоученым туловищем! Минус пятнадцать часов в бюджете! Примите совет друга: всегда рассчитывайте только на собственную голову, бакалавр!

Мы остановились на небольшой лужайке. Директор смотрел оттуда на рощицу темно-зеленых деревцев — хвойных деревцев,  поднимавшихся прямо перед ним в безнадежно ясное среднеазиатское небо. Он склонял голову то вправо, то влево, как художник, замысливший перенести этот вид на холст. Лицо его теперь совершенно утратило сонное выражение буддийской нирваны. В глазах — их тяжеловатые веки все-таки еще никак не могли разомкнуться окончательно — светилось и ласковое умиление и гордость. Так примерно удовлетворенные отцы поглядывают в присутствии посторонних на детей, в свое время доставлявших им уйму треволнений, но теперь образумившихся и начавших процветать: «Да, вот видите, каковы архаровцы!»

— Ну как? Красота? — спросил он, наконец, не дождавшись от нас самопроизвольного выражения чувств.

Что было делать? Оба мы выразили, как могли, молчаливое согласие с этим не слишком определенным утверждением. Сценарист на всякий случай даже отстегнул клапан на футляре своей «экзакты»: если «красота» — потратить кадр не жалко… Вот только где она?

— Гм… — усомнился он в следующий миг. — Вы на эти елочки показываете? «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна»? Очень мило: но где же тогда у вас прекрасная пальма?

— Вот скамейка! — вдруг каким-то неожиданно сердитым тоном указал ему на грубо сколоченную лавку на краю дорожки директор. — Садитесь-ка вы, елочка! Лермонтова вспомнили? У него что? У него — как у Гейне: «Фихтенбаум» — а какая — неизвестно. Пинус сильвестрис, самая обычная северянка, сосна лесная? Хотя ручаться не стану: может быть, пинус цембра — кедровая сосна, поди установи! Поэзия! А тут… Это только лесоводы, — в голосе его внезапно зазвенели нотки раздражения, — это у лесоводов все сосны разделяются на два рода: сосна сбежистая да сосна муклая [3] или там кондовая и мяндовая [4]. «Это что за дерево?» — «А это, милый мальчик, сосна корабельная!» Лесовод так он лесовод и есть. А ведь на самом-то деле сосна — это целый мир. Будь я писателем, я бы про сосну такую книгу написал — библию! Лесоводы — они и тут появились — меня с толку сбивают: «Оборот рубки, оборот рубки…» А!

В его голосе зазвучало такое неподдельное огорчение, что не знаю — как сценаристу, а мне стало досадно на этих лесоводов, таких грубых и неосведомленных людей…

Однако директор успокоился так же быстро, как разволновался…

— Ну, шут с ними! — отпустил он лесоводам грехи, с удовольствием садясь на солнышке на лавку и по-прежнему не отрывая глаз от милого соснячка по ту сторону луговинки. Перечеркивая тяжко синеющий за ними Копет-Даг, желтоствольные деревца поднимали метров на шесть-семь над травой свои темно-зеленые пушистые мутовки… В них было что-то одновременно и совершенно знакомое, привычное северному глазу и несколько отличное, странное по очертаниям, особенно в самых вершинках. — Ладно! Здесь-то у нас не пинус сильвестрис, это, полагаю, даже и вы видите; недаром вы их елочками обозвали, значит, что-то такое заметили… У них молодая хвоя — вон на тех маленьких — действительно смахивает на еловую, как у всех третичных, реликтовых… Да и многое не так. Хвоя на зрелых экземплярах жесткая. Пупочек на щитке шишки вдавленный… Да нет, как тут спутаешь, что вы мне говорите?!

Мы ничего не говорили. Ясно было: директорский запал относится не к нам, а к каким-то иным, надоевшим ему оппонентам, к лесоводам, может быть. Но вступил он с нами в заочный спор с такой горячностью, что киносценарист, расстегнув свою канадку, достал сперва пухлую записную книжку в кожаной обложечке, потом сногсшибательную, на три цвета, шариковую ручку. Раскрыв блокнотик на колене, он приготовился было записывать. Только вид его продолжал оставаться скептическим и недоверчивым…